Омуты и отмели - Евгения Перова

– Ты знаешь, это странно, но первое, что пришло мне в голову, – отмучилась!

– Лёш, так и есть. Надо Толе сказать. Поедем? Не по телефону же.

– Да, конечно, поедем…

Уже собравшись, он вдруг куда-то ушел: «Я сейчас». Марина подождала, потом пошла разыскивать: он стоял в спальне у окна и плакал.

– Лёшенька!

– Марин, ты прости меня за то, что я сейчас скажу, но я должен! Теперь уже все равно, ее больше нет. Марин, я любил ее. Это был не просто секс, не просто… магия или что там. Я любил ее. И тебя. То есть – тебя и ее тоже, так правильно. Это как-то параллельно было. Помнишь, ты говорила, что с каждым новым ребенком рождается и новая любовь? Вот и у меня так получилось…

– Я знаю. Я все время знала. Ты же не можешь не любя. Я знаю тебя.

– Любил и ненавидел – за то, что любил. Мне казалось, я нужен ей. А она… просто развлекалась.

– Она мне сказала, что ты… Ей нравилось с тобой больше, чем с другими, потому что ты… страдал сильнее всех.

– Любимая игрушка, значит. Видишь, как оно бывает! Прости.

– Лёша, я давно все простила. Все бывает. Бывает, что и любовь убивает.

Анатолий мрачно выслушал страшное известие и закрыл глаза рукой. Потом встал, достал бутылку коньяка, бокалы, разлил, подвинул Марине и Лёшке, те взяли, молча выпили.

– Я давно ждал, что этим кончится, – горько вздохнул Анатолий. – Вот, посмотри, так и ношу с собой все время. Как оно во мне еще дыру не прожгло, не знаю.

Анатолий достал из внутреннего кармана сложенный в несколько раз листочек бумаги, подал Марине.

– Письмо мне написала, единственное за всю жизнь. Последний раз тогда ее видел. Я читал, она смотрела и… смеялась. Прочти вслух, Марин! Не все, самый конец! Там объяснение всему.

Марина с жалостью посмотрела на Толю, опустившего голову, и развернула листочек – письмо было написано шатким, совершенно детским почерком. Марина успела заметить обрывок фразы: «…бесчувственная ведьма и папочка, который трахал все, что движется…» – и быстро перевернула страницу:

– «Есть такая притча. В душе у каждого человека живут два волка, черный и белый. Белый питается любовью, добром и светом, черный – злобой, завистью и ненавистью. Они все время грызутся друг с другом, эти волки. И победит тот, которого человек лучше кормит. Так вот, папочка, белый волк достался Милке. У меня – только черный…» Толя, это неправда! У нее и светлое было! Но тьма пересилила…

– Ну что, сами похороним? – спросил Анатолий, складывая и убирая письмо. – Не будем народ собирать? Ее мало кто любил, а молодые и не знали толком…

– Тебе решать, Толя.

– Нет, – вдруг сказал Алексей. – Нет. Пусть она жила во тьме. Но все-таки выбрала свет. Умерла человеком. Надо проститься по-людски.

Киру положили рядом с матерью. Прощальное слово сказал только Анатолий, все молча бросали по горсти земли, но каждый про себя произносил одно и то же: «Прощаю тебя… Не любила тебя, но прощаю… Боялся тебя, прости… Мало тебя знала… Прощаю тебя… Прости нас». И только четверо сказали о любви: Анатолий, Марина, Стивен и Алексей. Мила не смогла приехать и молилась за Киру в своем монастыре. Помянуть Киру тоже пришли все, к удивлению Анатолия. Поминки были сумрачными: никто не знал, что сказать – молча, не чокаясь, пили и закусывали.

– Тяжко, – произнес наконец Анатолий. – Тяжко мне, горько. Леший, давай споем, что ли? Не поют, я знаю. Не положено. Но у нас все не как у людей. Душа просит!

И начал сам, нахмурившись:

– «Что ты вьешься… черный ворон… над моею головой…»

– «Ты добычи не дождешься… Черный ворон, я не твой», – вступил Алексей, и они спели на два голоса эту мужскую, воинскую, мрачную – цвета воронова крыла – песню, как нельзя лучше подходившую и к горькой торжественности события, и к их низким суровым голосам. Допев, оба выпили.

– Хорошо. Легче стало. – И все почувствовали: и правда легче. – Спой еще про шапку.

– Про шапку? А, понял…

– Сам спой. Я не вытяну, сложно мне. Фрось, пошли-ка Савушку, пусть гитару принесет. Еще что-нибудь споем. Давай, Леш!

Алексей закрыл глаза:

– «Ой, да не вечер, да не вечер… Мне малым-мало спалось… Ой, да во сне привиделось…»

Первой заплакала Фрося, за ней – Юля, и скоро уже плакали все женщины, столько печальной красоты было в этой сложной мелодии, которую безошибочно выводил Алексей:

– «Налетели ветры злые… Ой, да с восточной стороны… И сорвали черну шапку… С моей буйной головы… – Голос его стал прерываться. – А есаул догадлив был… Он сумел… сон мой… разгадать…»

Алексей махнул рукой и замолчал.

– Ладно. Помянем рабу Божью Киру, пусть земля ей будет пухом…

Опять выпили, и вдруг Кирилл поднял руку, как на уроке, и спросил:

– А можно мне? – все удивились, даже Юля, которая понятия не имела, что Кирилл поет, а он взял принесенную Савушкой гитару, настроил и, виновато улыбнувшись, запел негромким приятным голосом:

– «Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

– О! Молодец какой, – сказал Анатолий. – Вот это правильная песня!

– «И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву», – уже смелее пел Кирилл.

Алексей, покачал головой – смотри-ка, Окуджаву знает! – и присоединился к нему:

– «И друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу?..»

А дальше и остальные стали вступать один за другим, даже Маруся с Ванькой:

– «Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в глаза, кем пред вами слыву! Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешенья, а иначе зачем на земле этой вечной живу… В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали…»

Кирилл взглянул на Юлю, которая тоже пела, и она улыбнулась ему.

– «В черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я и умру от любви и печали, а иначе зачем, на земле этой вечной живу…»

Весь вечер они пели – то вместе, то по очереди, и расходились потом размякшие, умиленные, с душами, полными любви. Анатолий, совершенно пьяный и не страшный, целовал и обнимал всех подряд, а Фрося его придерживала, чтобы не пошел по второму разу. Сразу стали заметны его годы, и морщины вылезли, и мешки набухли под глазами, полными слез, – он смаргивал, вытирал глаза пальцем, не понимая, что же мешает ему смотреть, и бормотал:

– Вот оно, что песня-то делает! Умягчение злых сердец! Ах ты, моя радость! Дай я тебя поцелую!

Наконец Фросе удалось его увести, и все разъехались по домам.

Чем старше становился Совёнок Саня, тем яснее становилось, что он не похож ни на кого из Злотниковых. С Мариной тоже сходства было мало, хотя и глаза серые, и волосы светлые – пышные, чуть вьющиеся, но весь его склад, все черты лица – совсем другие. Сама Марина очень походила на мать и бабушку – Лёшка всегда поражался, разглядывая фотографии: