Законник - Семен Данилюк

– Друзья мои! – начал он, еще не вполне зная, о чем станет говорить. – Прежде всего, нам следует поздравить друг друга. Мы живем в эпоху свершения самых смелых и радужных чаяний и надежд.

Аудитория озадаченно загудела, – славословий от Гулевского прежде не слышали. Лишь тонко чувствующий Резун напружился. Он-то как никто знал этого неуступчивого бойца. И ощущал, что лава, невидимая остальным, клокочет где-то совсем рядом с корой и в любую минуту может прорваться на поверхность. И тогда о подспудной, важнейшей для него цели – провести в решение конференции одобрение Закона о полиции – можно будет забыть.

Резун прикрыл рукой глаза и положился на Бога, в которого до этой секунды не верил.

– Здесь сидят многие научные светила, которые при советской власти начинали следователями, оперативниками, адвокатами, – продолжил Гулевский. – В те годы, сталкиваясь с попранием законов в уголовном судопроизводстве, мы, молодые и самоуверенные, точно знали, какие болезни и каким лекарством надо излечить, чтобы восторжествовал режим законности. Давайте вместе припомним.

Гулевский поднял ладонь.

– Это укрывательство преступлений и волокита при их раскрытии, – Гулевский принялся по одному загибать пальцы. – Выкорчевать этот порок, казалось нам, легче лёгкого, – узаконь независимую систему регистрации преступлений и выведи следствие из-под ведомственного давления.

Это незаконные аресты и обвинительный уклон прокуроров. Тоже, вроде, решение напрашивалось. Прокурор как обвинитель заранее убежден в виновности обвиняемого. Значит, решение об аресте должно принимать незаинтересованное лицо – судья.

Это штамповка судами обвинительных приговоров. Опять нет проблем. Сделай суды независимыми от партийного влияния – и получишь объективного арбитра в споре между защитой и обвинением.

Мы страдали от безграмотных законов, принимаемых таинственным анонимным законодателем. И были уверены, что стоит сделать принятие законов публичным, дабы, по Петру Первому, – «дурь всякого видна была», и ни один депутат не решится выставлять себя на посмешище.

Нам казалось, сотвори сие, и приидет царствие законности. Прошли годы, десятилетия. И юношеские мечтания, повторяюсь, сбылись.

Гулевский выдержал паузу. Взметнул сжатый кулак.

– Первой рухнула иллюзия о гласности как гарантии принятия качественных законов, – Гулевский принялся в обратном порядке разгибать пальцы. – Вот, – он приподнял забытый Потапенко уголовный кодекс, потряс им. – Девяносто седьмого года. За пятнадцать лет существования, кажется, ни одной нормы непереписанной не осталось. На 360 изначальных статей более 500 изменений и поправок! Большей частью малограмотных и не от большого ума принятых. В 2010 году изъята статья о лжепредпринимательстве, которую, по выражению президента, использовали для прессования бизнеса. А уже сегодня – года не прошло – тот же президент настаивает на введении уголовной ответственности за создание фирм-однодневок. А это то же самое незаконное предпринимательство, только вид сбоку. И новые возможности сажать направо и налево, не утруждая себя сбором доказательств. Спрашивается, есть у властей хоть какая-то концепция развития? Так вот, оказывается, всё-таки есть. Вглядываясь в суматошные, вроде, шараханья, улавливаешь систему, направленную на защиту тех, кто укоренился во власти. Чего стоит исключение из числа уголовных наказаний конфискации имущества! Ну, не хочется людям, чтоб наворованное ими вот так запросто можно было отнять. Поимённо, между прочим, проголосовали. И нас с вами не устыдились. Чик – и удалили. Зато всунули понятие «экстремизм», да в такой редакции, что при необходимости любого из здесь сидящих можно объявить экстремистом.

Далее, – разогнул он следующий палец. – В соответствии с новым уголовно-процессуальным кодексом, решение об арестах стали принимать судьи. И что же? Число необоснованных арестов, по которым люди годами безвинно сидят, возросло в разы. Суды сделали независимыми. В народе нарицательным стало «басманное правосудие». Как прежде – Шемякин суд.

Наконец, свершилось то, за что я всегда ратовал, – следствие выделено в самостоятельное ведомство, неподконтрольное органу дознания. Начальники милиции не могут, как прежде, принуждать следователя через колено укрывать преступления от учета.

В последние годы пошли еще дальше. Следствие, по сути, избавили и от прокурорского надзора. И чего добились? Следственный аппарат тотчас превратился в замкнутую, избавленную от постороннего глаза систему, внутри которой малограмотные, безнравственные люди безнаказанно творят беззаконие. Вам это не напоминает НКВД? Только дай команду, а жернова-то к работе давно приготовлены.

Он заметил, как победно закивал угловатым лысым черепом Израхович.

– Помню, помню, Лев Максимович. Вы всегда резко возражали против создания независимого следственного комитета.

– И буду возражать! – пообещал непримиримый Израхович.

Гулевский понимающе кивнул.

– Так вот, я сейчас выскажу крамолу. Даже если бы возобладала точка зрения профессора Израховича, и никакого самостоятельного следствия не появилось бы, и санкции на арест по-прежнему давали не суды, а прокуроры, – получилось бы то же самое. Кто бы из нас, страстных спорщиков, ни оказался прав, – мы оба не правы.

Движением указательного пальца он остановил шум.

– Так сложилось, что в последние месяцы у меня оказалось довольно поводов для раздумий. И всё чаще задаюсь вопросом: что же за мир мы создали? Хорошие ли законы? Разные. Много, конечно, конъюнктурных. Но есть и грамотные, продуманные. Именно это и прискорбно. Оказывается, выстроенное правовое здание – не помеха для беззакония, если из общества вымыта нравственная опора. Идея равноправия хороша, когда под ней понимается общество равных возможностей. Но если над обществом, а значит, и над законом довлеет неподконтрольная сила, она заглатывает и перемалывает к своей выгоде любые благие намерения. Так что ты уж и сам не замечаешь, когда усилия твои обращаются во вред людям, которым намеревался служить. И никакие, самые идеальные законы в том не помеха. Мне как человеку, видевшему в правовой гармонии гарантию социальной справедливости, больно об этом говорить. Но не сказать, когда ты это понял, – безнравственно.

Аудитория дышала. Казалось, сказанное – лишь прелюдия к жестким разоблачениям, на которые решился докладчик. Но Гулевскому претило публично обсуждать обстоятельства личной трагедии.

– Знаете, в детстве я побывал в театре Образцова и увидел за кулисами кукол. Они валялись такими тряпочками или висели на жёрдочках. После на представлении все смеялись, а я, помню, страшно жалел безвольных марионеток.

Он облизнул пересохшие губы.

– Мне казалось, что наши с вами усилия хоть в малой степени, но не напрасны. Получается, только казалось… Посему не хочется, знаете ли, плясать насаженным на палец…

Он вновь поднял ладонь, энергично подвигал указательным пальцем, изобразил общий поклон, сошел с кафедры и при полном оторопелом молчании покинул аудиторию.