Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

— А что с убийцей? Его поймали? — спросил Тутайн.

— Он убежал; к тому времени как обнаружился факт убийства, он уже убежал, — сказала женщина.

— Понятно, — сказал Тутайн, — но он был молодым или старым?

— Он убежал, — повторила женщина.

— И даже подозрения не возникло? — спросил Тутайн.

— Подозрение возникло, — сказала женщина.

— Против кого и на каком основании? — спросил Тутайн.

— В ту же ночь исчез коридорный, и больше его не видели, — ответила женщина.

— Убийца, значит, был молод, — констатировал Тутайн.

Женщина снова воззрилась повлажневшими глазами на Тутайна и на меня.

— А вы-то знали этого коридорного? — спросил я.

Женщина начала плакать.

— Тогда гостиница еще не была моей собственностью, — проговорила сквозь слезы. — Я здесь работала горничной.

— Вы не обязаны перед нами исповедоваться, — сказал я решительно.

Я в тот момент боялся возможных разоблачений. И уже кое-что заподозрил. Но женщина взглянула на меня расширившимися глазами, невинно.

— Он был моим женихом, — сказала она, — вот и всё.

— Правая кровать или левая? — спросил Тутайн. — Я имею в виду: та, что ближе к окну или к двери?

— Я не могу его забыть, — пролепетала хозяйка. — Я никогда не верила в его вину.

— Кровать, на которой случилось убийство, — я о ней спрашивал, — нетерпеливо перебил Тутайн.

— Кровать у окна, — с запозданием ответила женщина.

— Я не покину эту комнату в ночь убийства, — сказал Тутайн. — Как выяснилось, речь идет о кровати, на которой сплю я. Толстяку не удастся меня вытеснить. Пусть только попробует, холодный, улечься рядом со мной — уж я ему вдолблю кое-какие сведения об убийцах и убитых. Привидения, даже очень упрямые, не закрыты для восприятия основополагающих истин. Этот человек был таким богатым, что просто стыд, и таким пожилым, что на него мог бы обрушиться целый град ударов. Постигшая его судьба — отнюдь не пощечина, запечатленная на равнодушном лике миропорядка. Убитый — не выпотрошенная девственница, не распятый негр, не насаженный на копье младенец, не забитый до смерти раб. Нужно отвести справедливости подобающее ей место и истолковывать мировую историю правильно. Нужно указать этому привидению по меньшей мере одну допущенную им ошибку: пусть поймет, что его роль совершенно ничтожна и что это самонадеянность — обижаться, когда тебя, почти уже достигшего цели жизни, неожиданно убивают. Когда ты умираешь внезапно, посреди деловой активности.

— Ой-ой, — испугалась женщина, — да что это с вами?

— Бывает и худшее!{104} — кричал теперь Тутайн. — И я сумею объяснить это никчемному мертвецу. Я спрошу у него, скольких коров он в своей жизни отправил на убой. И не на них ли заработал состояние. Мы с ним вместе отправимся на бойню: может, там нам встретятся духи убитых.

Я попытался остановить его, схватив за плечо.

— Речь здесь идет об одном из принципов права! — продолжал он кричать. — Речь о том, пристало ли мне бояться мертвецов такого сорта. Я не позволю, чтобы во всех городах на меня нападали невежественные привидения…

Он всё не мог успокоиться. И повторил, что комнату освобождать не хочет. Но свою тайну не выболтал. Он ее никогда не выбалтывал. Ни в часы черного отчаяния, ни тогда, когда блуждал в обманчивых мирах опьянения. У него не было других конфидентов, кроме меня. Хозяйку он убедил в правильности принятого им решения — или же она просто сдалась, не выдержав его дикого красноречия.

В ночь годовщины убийства, которая вскоре наступила, Тутайн спал глубоко и без сновидений. У него не было причин бояться толстобрюхой тени скототорговца. Я тоже переступил через порог полуночи спящим. Но ближе к утру проснулся и больше заснуть не мог. Прислушивался к спокойному дыханию Тутайна. И не осмеливался шевельнуться. Я без всякого смирения думал о сцепленности разных судьбоносных потоков…

* * *

Времени для разных мыслей у нас было предостаточно. И скуки хватало даже на то, чтобы заинтересоваться изобретениями. Но и в часы горчайшего одиночества я не становился почитателем машины — скажем, механического пианино или музыкальных автоматов более совершенной конструкции, где используется селеновый фотоэлемент: он превращает свет различных оттенков в переменный ток, который, со своей стороны, позволяет считывать перфорированные знаки с бумажных роликов и, усиленный особыми электрическими агрегатами, сообщает колебательные движения металлической мембране, а та дает дыхание воронкообразной трубе, облекающей это дыхание в звуки. Я сохранял холодность по отношению к таким чудесам, как электрические волны, самолеты, боевые машины, новые конструкции мостов, водяные турбины и паровые котлы высокого давления, в которых вода превращается в пар такого же объема. Порой, когда я удивлялся новейшим химико-физическим прозрениям, мне казалось, что сквозь них просвечивает ритмическое пение мироздания, загадка гармонии, великий универсальный закон, регулирующий от вечности и до вечности становление и гибель. Я ловил себя на том, что мои глаза устремляются в космическое пространство, спешат от звезды к звезде — потому что мозг предпринимает бессмысленную попытку познать бездны черного Ничто или, как кто-то выразился, алмазные горы гравитации. Наблюдения над человеческими достижениями принудили меня сделать лишь один вывод: что машина обрела самостоятельность, что медные катушки мыслят точнее и лучше, чем дурно используемый человеческий мозг. Им ведь все равно, заставляет ли переменный ток звучать правду или лживые звуки. А человеческий мозг, как правило, выбирает ложь, пошлость, разрушение, он выбирает неточное, выбирает шаткое чувство, связанное скорее с завистью, чем со справедливостью. И удовольствия человека тоже давно стали извращенными… Аппараты опережают человеческие представления о возможностях комбинаторики. Шестеренки счетных машин и кассовых аппаратов не ошибаются, потому что стоят в потоке уступчивого воздуха с самоуверенностью единственно возможной формы. И перфорированные бумажные ролики электрического пианино тоже не допускают, чтобы была нажата не та клавиша. Мне казалось, что сущность и судьба цивилизованного человечества зависят от умов немногих личностей, которые еще сохранили свободу мышления или ярость, необходимую, чтобы ввести в соблазн других. А выборочная ученость представителей науки и техники поставляет агентам, которые заселяют земное пространство машинами, эрзац-инструменты, заменяющие природные средства, с небольшим выбором возможных вариантов, — чтобы устранить многообразие бытия, действий и решений, наслаждения и страсти. Я оценивал человеческий мозг очень низко.

Я попытался стать конкурентом электрического пианино. Я садился за клавиатуру и играл. Я упражнялся в этом неделю за неделей, но воодушевления не испытывал. Игра на этом инструменте не доставляла мне удовольствия: качество звуков было слишком низким. Я осознал, что мой вкус отличается некоторой утонченностью и это делает меня беззащитным перед примитивной мелодией. Пневматическая машина предубеждений не имеет: она наилучшим образом продемонстрировала бы предписанную ей виртуозность, даже если бы стальные струны расстроились на полтона или целый тон по отношению друг к другу. Способности машины меньше связаны со временем, чем мои: она имеет свое настоящее уже и в будущем. Я хотел непременно свести с ней счеты, не думая, умно это или глупо. Я потерпел поражение. Я понял: свобода чувствования и мышления не может соперничать с яростью беспощадного повторения. Беспощадное повторение… Продукты массового производства, массовая ложь, ограниченный набор представлений о нравственности и справедливости — для масс. Миллионы электрических лампочек, миллионы ватерклозетов, миллионы новорождённых, миллионы могил, миллионократно повторенный среднестатистический вариант человеческого бытия…