Додж по имени Аризона - Андрей Уланов

— Так, — говорю. — А где же подвох?

— Какой еще подвох? — удивляется Арчет. Но удивился он как-то неискренне.

— Понимаешь, господин старший ратник, — говорю. — Это я от ры… тьфу, от Кары мог ожидать, что она церковно-славянской историей начнет изъясняться. Но ты-то на ихнем шпрехаешь примерно так, как я на японском.

— Говорю, как умею, — обижается Арчет. — А подвоха тут никакого нет.

— Ну хорошо. А почему называется День божьего Благодарения, а не день Победы сякой-то?

— Так ведь битву-то, — отвечает Арчет, — король Уртхерт проиграл.

Вот тут-то у меня челюсть об столешницу и приложилась.

— Как — проиграл?

— Просто. Разбили его наголову.

— А за что ж тогда благодарить-то? — спрашиваю.

— Ты не понимаешь, — поясняет Арчет. — Король Уртрехт не предлагал богам сделку — победу в обмен на посвященный им праздник. Он поклялся, что этот праздник будет!

— Ну да, — говорю. — Я знаю, город будет, я знаю — саду цвесть. Но ведь они-то, боги эти, — говорю, — ты уж меня извини, своего слова, получается, не сдержали.

— А какое это имеет значение? — удивился Арчет. — Слово дал король.

— Черт. Значит, они, боги эти, его надули, а он слово все равно сдержал? Так, что ли?

— Да. А разве могло быть по-другому?

Вот тут уж у меня шестеренки окончательно заклинились. Я, конечно, догадывался, что вся эта феодальная компания на всяких там клятвах слегка задвинута — читали, знаем. Но одно дело — рыжая, девчоночка несмышленая, у нее в голове не просто ветер, а… аэродинамо-машина, а другое — чтобы весь люд пять веков поклоны бил из-за того, что какой-то там олух при позолоченной фуражке, будучи в расстройстве, чего-то ляпнул?

— Или у вас не так?

— Ну, — говорю, — вообще-то у нас, по крайней мере там, в моей стране, если слово дал — тоже на века. Но мы… как бы это сказать-то… прежде чем клятвы давать, думать стараемся.

Ага. Вот помню, давал я как-то при всем совете дружины честное пионерское — не стрелять из рогатки. Ей-богу, было такое. И сдержал. Перешел на гнилые яблоки. Гнилое яблоко, я вам доложу, обладает замечательнейшими поражающими свойствами при прямом попадании, а фугасным действием уступает только подгнившему помидору.

Да. Весело мы жили. До одного раннего июньского утра.

— Ладно, — говорю. — Ты мне вот что объясни: ты, старший ратник, и часовые, что на стенах и у моста, сидите здесь исключительно потому, что на той стороне — рукой подать — враг, который, между прочим, не дремлет. Так? То есть выполняете свою главную и наипервейшую обязанность. Так?

— Да. А что…

— А вот что, — говорю. — Получается, что, выполняя свой долг, ты при этом, по твоим же словам, грех совершаешь. И если бы не отец Иллирий, гореть тебе в аду синим пламенем. Так?

— Ты не понимаешь, — говорит Арчет. — Все намного сложнее.

— Погоди, — говорю. — Вот, например, у нас в роте был узбек один, Максудов, мусульманин. Им их бог, между прочим, пять раз в день молиться велит, причем в определенное время. Но — если бой, то пропустить молитву не просто прощается, а даже в заслугу ставится! А у вас что?

Гляжу — задумался старший ратник. Глубоко и надежно.

— Тот закон, о котором ты сказал, — мудр. Но…

И тут дверь с грохотом распахивается, и в караулку рыжий вихрь влетает.

— Малахов! Да ты… я тебя по всему замку обыскалась, а он тут кисель водой разводит. Ты хоть знаешь, что мы к полудню обернуться не успеем? От замка до Лосиного холма почти три лиги.

— Да откуда ж мне знать? — говорю. — И вообще, кто из нас двоих пропадал — ты или я?

— Да я…

— Отставить разговорчики! На-а-лево! Кру-угом! Шагом марш к машине.

Кара рот открыла, закрыла, глазищами своими желтыми полыхнула и вылетела из караулки.

— Очень жаль мне будет, — говорит Арчет, — того, кто станет ее избранником.

И на меня при этом как-то странно смотрит. Нет уж, думаю, не дождетесь.

— А уж как я ему посочувствую, — отвечаю, — просто слов нет.

Посмотрели мы друг дружке в глаза и так же дружно заржали.

Ладно. Спустился я к машине — рыжая в ней уже сидит, в зеркальце любуется, прическу поправляет. То есть делает вид, что поправляет, — у нее на голове, поправляй — не поправляй — все равно вид один и тот же — прямое попадание мины в котел с лапшой. Да уж. На уши окружающих.

Вслух я, правда, все это комментировать не стал — мне сегодняшнего утра уже вот так хватило. Сел, завел мотор.

— Ау, — говорю, — проснись, прекрасное виденье. Куда рулить-то?

Кара в меня глазищами стрельнула.

— Прямо.

— Прямо, а дальше?

— Прямо по дороге, а дальше скажу.

Ну, как знаешь, думаю, главное, чтобы она в своем зеркальце поворот не проглядела.

Поехали.

Погода, кстати, пока я у Арчета закусывал, успела взять, да и распогодиться. В хорошем смысле. Солнце светит, живность всяческая этому радуется. Я еще подумал, что если мотор заглушить, то, наверно, услышать можно, как птицы поют.

Нет, думаю, в самом деле. Жив, здоров, накормлен, на машине раскатываю, да еще как — девчонка на соседнем сиденье прихорашивается. Ну чего тебе, спрашивается, старший сержант, еще от жизни нужно?

Нет, думаю, действительно — хорошо. В общем, даже где-то и неплохо.

Я даже от избытка чувств мелодию под нос начал мурлыкать. Довоенную, «Любимый город». Я ее перед войной даже на гитаре хотел научиться тренькать, да не вышло.

— Пой громче.

— Да пожалуйста, — говорю. — Сколько угодно.

Любимый город может спать спокойно.

И видеть сны и зеленеть среди весны…

— Красивая песня, — говорит Кара. — Очень.

А я вдруг вспомнил, где эту песню последний раз слышал — и так руль сжал, что пальцы побелели.

В 41-м немцы ее из громкоговорителей крутили. Вперемешку с «Рус, сдавайс». А любимый город на том берегу в огне погибал — по ночам зарево на полнеба. Такое увидеть… не дай бог кому такое увидеть.

И тут как раз поле перед нами открылось. Поле как поле, ровное, ветерок траве гривы треплет. И марево какое-то зыбкое струится, вроде как от костерка.

Взглянул я на это поле — и вдруг словно волна на меня накатила. Как будто две картинки совместились.

И на одной картинке поле это продолжало оставаться пустым и тихим, а на второй по этому самому полю танки ползли с крестами, впереди средние «Т-IV» и бронетранспортеры за ними, а позади — два «тигра» круглыми своими башнями ворочают, и кажется — медленно-медленно длинный ствол с набалдашником на конце поворачивается — плюнул огнем, и через несколько секунд грохот доносится. И средние танки тоже огнем плюются, и вокруг них на поле черные столбы вырастают, и два танка уже горят, и бронетранспортер один тоже горит, а из остальных автоматчики горохом сыплются и моментально в цепь разворачиваются. И вдруг грохнуло резко совсем рядом, словно пушка, до сих пор молчавшая, ударила, хорошая пушка, или корпусная, стодвадцатидвух-, или танк тяжелый, в землю вкопанный, и сразу же еще с одного «T-IV» башня слетела.