Эффект бабочки - Карин Альвтеген

– Три месяца раскопок на Крите, отъезд четвертого октября, смешанная экспедиция шведских и греческих археологов. Я предлагаю тебе должность моего заместителя.

Я ощутила радость. Чистую, неподдельную. И удивилась, что по-прежнему могу испытывать подобные чувства. Возникли новые ожидания. Мне все еще было к чему стремиться. Появилась гордость. Ведь Свен остановил свой выбор именно на мне и моем профессионализме.

Потом я осознала, что это невозможно. И все же. Если объяснить Кристеру, насколько это важно? Между прочим, для нас обоих – археологу не так легко найти работу, а на тот момент именно я обеспечивала нашу пару. Если не считать денег, которые он получал от матери.

Я попросила у Свена двое суток на размышления.

Вечером накануне дня, когда профессор ожидал ответ, мне удалось собрать всю свою смелость и заглушить голос разума. Присев на диване рядом с Кристером, я взяла его за руку, но ад разверзся еще прежде, чем я успела задать свой вопрос.

– Все время только ты, ты и ты! Тебе хоть раз приходило в голову, что в отношениях нас двое?

– Кристер, пожалуйста, не злись. А что, если тебе поехать со мной?

– Не притворяйся дурочкой, ты прекрасно знаешь, что я не могу летать. Ах да, теперь я понимаю. Ты рассказала ему, что я боюсь летать, и этот чертов похотливый козел придумал способ убрать меня с дороги. Уж не думай, что я не замечал, как вы смотрите друг на друга и как он красуется, словно петух, когда ты находишься рядом.

– Да перестань, Свен же мне в отцы годится. Как ты вообще мог о таком подумать?

– Разве возраст имеет значение? Знаю я вас, женщин с комплексом отца, которых возбуждают старики, а тебе-то тем более приятно наконец найти фигуру папаши, достойного восхищения – не то что этот развалюха в роли няньки в Хэгерстене.

Когда я мысленно возвращаюсь к этому моменту, не припомню, чтобы мое пробуждение ото сна воспринималось как нечто драматичное. Возможно, я просто была слишком истощена, чтобы испытать сильное душевное волнение. Помню скорее ощущение эмоциональной опустошенности. И констатацию клинической картины: Моего Кристера больше не существует.

Даже если бы я изменила каждую черту его характера, он все равно не стал бы похож на придуманного мною мужчину, которого я назвала Кристером. Он был иллюзией, продуктом моей фантазии, мечтой, посетившей меня в Лунде без всяких на то оснований. Чтобы убедить окружающих, я показывала вывеску обратной стороной, но мне никого не удалось ввести в заблуждение, кроме себя самой. Моя жизнь строилась на разветвленной сети ложных оправданий, позволявших мне закрывать глаза на правду. Внезапно я ощутила, как из моей собственной души повеяло гнилью.

Пришло время сдаться.

Время признать мое поражение.

Я сказала Кристеру, что собираюсь ехать.

В ту ночь он перепробовал все свои амплуа. Он был отвергнутым любовником, испуганным пятилетним ребенком, рассыпающимся в угрозах повелителем, сговорчивым другом, презирающим обидчиком, лебезящим подхалимом. Он кричал, плакал и молил, но ничто не трогало меня. Внутри царила пустота. Взывать было не к чему.

Если только я не…

Но об этом думать нельзя.

На Крит я не поехала. Ни в тот раз, ни потом. Раскопкам на Готланде суждено было стать для меня последними.

Всю оставшуюся жизнь я буду расплачиваться за сказанное той ночью, хотя большую часть времени я хранила молчание. Хватило уже и умысла, а с Кристером в роли судьи такое преступление искуплению не подлежит. Мое доказанное предательство станет его вечным козырем.

Если только я не…

Нет, это – самое запретное.

Но ведь, когда смерть близка, есть право подумать о том, что ты пыталась отрицать, посвятив этому половину своей жизни.

Как бы все сложилось, если бы я не ждала ребенка?

Иногда я задаюсь вопросом: может, это обусловлено одной лишь биологией? Клетки, в течение тридцати лет пребывавшие в слепой беспечности, начинают интересоваться, что же, собственно, происходит.

– Эй, там, наверху, в центре управления, как насчет долгожданного светлого будущего – скоро ли оно наступит? И разве нам не обещали выход за пределы этой замкнутой системы, где наши прилежные труды обретут продолжение? А то мы тут начали задумываться, знает ли кто-нибудь, в принципе, куда мы путь держим.

Кризис тридцати лет.

Так мучительно глупо.

По наводке Турбьёрна я поискала в Интернете, что говорят об этом мои сверстники; таким образом я, возможно, достигла новых глубин самопознания, к которому недавно приобщилась. Очевидно, я не одинока в своих мучениях по поводу необходимости повзрослеть, рассуждениях о правильности сделанного выбора, страхах постареть и потерять привлекательность; не я одна постоянно сравниваю себя с другими и понимаю, что время летит быстро, и пора торопиться, хотя мы и сами не знаем куда. Читая, я узнаю себя и краснею от подозрения, что понятие «кризис тридцати лет» мы придумали в своей культуре, утратив способность радоваться жизни. Всегда можно желать большего. Или другого. Планку ожиданий подняли до максимума. Свобода выбора не ограничена, но что же выбрать? Потеря заданных рамок превратила жизнь в ворох возможностей, перепутанных, словно лотерейные билеты в барабане.

В Интернете тлеет всеобщее разочарование. Те, у кого есть дети, брюзжат об однообразии своей жизни – о том, что не могут путешествовать, не успевают ходить по ресторанам и общаться со знакомыми, что вся эта взрослая ответственность превратила их в скучных обывателей.

Те, у кого нет детей, жалуются, что так и не смогли найти своего единственного.

Некоторые предаются рассуждениям о смысле бытия, но меня поражает, как редко встречаются люди, способные взглянуть за горизонт своих собственных узких интересов. Похоже, слишком многие в моем поколении привыкли принимать все, что имеют, как должное.

И в то же время я краснею, видя сходство с собой. Я посвятила много времени мыслям о том, чего мне, кажется, так несправедливо не хватает. Естественно, я должна воспользоваться всеми благами бытия. Почему другим можно, а мне нельзя? У меня ведь есть права, в самом деле!

А вот обязанности кажутся более размытыми. О них я, признаться, никогда не думала. Читая в Интернете опусы моих товарищей по кризису, я понимаю, что жалобы, похоже, стали главной формой оправдания сложившихся жизненных обстоятельств.

Несмотря на всю эту свободу выбора.

Потеря контроля, безусловно, приводит к какому-то смирению. Удивительно, что сорок пять минут терапии в неделю могут так на многое открыть глаза и что отдельные моменты столь трудно бывает принять. Суперженщина оказалась вовсе не такой сильной, какой привыкла себя считать. Внутри, под тщательной маскировкой, скрывалось нечто другое, и я осознала, что, вероятно, могла бы простить слабость окружающих, но моя собственная слабость вызывает у меня глубочайшее презрение. Жалкая и беспомощная. Полная противоположность той, какой я хочу быть. Когда приходится переосмысливать собственные представления о себе, становится больно. Или, точнее, больно принимать свой образ, больше соответствующий правде. Мое стремление к совершенству, часто граничащее с манией величия, было способом подавить страх разоблачения. Если мне удастся привлечь внимание к моим блестящим успехам, никто не заметит, что на самом деле меня ни на что не хватает.