Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

Добравшись до плеса, Шематухин быстро стал раздеваться, кидая одежду куда попало. Перед тем, как привязать барана к крайней ольхе, он опустился на колени, охватил правой рукой баранью шею, левой накинул на нее ремешок сумки с деньгами. Довольный своей шуткой, смеясь, укоротил ремешок.

— Вот так, — азартно сказал он. — Это я картину одну смотрел, «Золотой теленок» называется. Конешно, все это писатели сочинили. А я правду люблю. Ты у меня теперь баран не простой, а золотой… Я могу заснуть, брат, меня могут обчистить, а тебя нет…

Баран терпеливо молчал, только медленно, с вялой ленцой шевелил губами.

— Вас поняли, ваше сиятельство баран, — пятясь к воде, раскланивался Шематухин. — Извиняюсь, не допер, что надо было для полного счастья организовать баранессу. Айн момент, я счас организую насчет покушать…

Под ним вязко зачавкало, и он, шутливо ойкнув, остановился, вдохнул острую болотную прель и зажмурился. Во рту у него пересохло, он нагнулся, словно хотел сбросить навалившийся на голые плечи зной. Так прошел к реке, встал на четвереньки, жадно припал к воде.

Посмотрев снизу на барана, вспомнил про свое обещание, полез в лозняк, надергал травы, выкарабкался на берег и ткнул лакомством в нос барана.

— Рубай, брат, — ласково потчевал он барана. — Ты не дистрофик, но и не баран еще. Тебе бы недельку-другую на хороших харчах пожить. Хоть напоследок. Ты небось годочка два всего пожил, да и те впроголодь, с тебя, конешно, брать нечего, ты не дойная корова, шерсть вот состригли и то не дали пофорсить… А потому, брат, что ты бараном родился. Родись ты свиньей, тебе даже в такой бескормный год было бы дюже неплохо. Свинья, она все жрет. По сравнению с ней ты, конешно, благородная скотина.

Шематухин отвернулся, пятерней провел по мокрому лицу.

— Че киваешь-то? — высморкался он. — Понимаешь, значит… Ешь, ешь. А я бутылку попробую остудить, в воду поставлю. Глядишь, лучше пойдет… Ты не бойся, два дня как король будешь жить, — опять глядя на барана снизу, не говорил, а выкрикивал Шематухин. — А уж потом… извини, брат… Есть тебя будем, поминать. Тут я думал кое-кого проверить на вшивость. Кто сам зальется, кого подпоим… Я им водки накуплю, им нарочно прислуживать буду… — Шематухин зачерпнул пригоршнями воду, поднялся к барану, нагнулся с улыбкой. — Не желаете ли попить? Прошу.

Баран с удовольствием выпил воду из пригоршней, а Шематухину показалось, поддержал игру. И он уже совсем по-родственному потрепал барану шею, прилег подле него, принялся говорить:

— Ты мне не завидуй, что я дольше тебя проживу. Скажешь еще, что я на то и человек, чтобы дольше и лучше тебя жить, но это еще надо доказать. Мне, знаешь, вот так, как с тобой, по душам поговорить не с кем. Может, конешно, сам виноват. Занозистый больно, бывает, зазря на кого бочку качу… Ну, сам подумай, какая муха меня с утра укусила: пришел, электричество отключил. Спрашивается, кому от этого больше вреда? Да тем же духарикам — Еранцеву с Аркашкой. Они там теперь пупы надрывают, а не эти падлы. Они ни хрена в жизни не смыслят. А эти… Нужненко, скажем, с Чалымовым — народ ушлый. Опасный даже, их сразу не раскусишь, но, должен заявить, уж чему-чему, а ближнего своего насквозь видеть я научен, брат. Эти из породы куркулей. Своего не упустят, от чужого не откажутся. А вот чего Еранцеву надо, попробуй пойми. Я попервости думал, что он того… мозги набекрень. Нет, вроде нормальный. Или он на принцип идет? Есть, брат, такие, что на принцип идут не на жизнь, а насмерть. Такие тоже опасные. Они будто топчут других, кто на деньгах, телевизорах и коврах, короче говоря, на богатстве помешался. Они свысока на них с удовольствием плюют. И все ж таки Еранцев к этому сорту не подходит. Значит, не принцип, а что-то еще… Вот ты скажи мне, что у него на уме?..

Шематухин встал, прохаживаясь взад-вперед, морщил вспотевший лоб. На спине и животе его тоже выступил пот, и Шематухин стал поглядывать на воду, но еще не решался купаться.

— …Ниче, пусть надрываются, — оправдывая себя, сказал Шематухин. — Может, поумнеют. Не сейчас, так после. Они, несчастные, небось кирпич прут на себе, а эти, Нужненко с остальной шелупонью, над ними смеются. Хохма, конешно. Куркули, они чужой беде не нарадуются, а я, падла, куда смотрел? Знал же, что кирпича у них наготовлено впрок… Это выходит, я, как бог, поступил. Говорят, кого бог любит, тому на полную катушку заказывает… Ну, ниче. Я вот сейчас приду, электричество налажу, а этим мученьице похлеще устрою… Ниче, дай только очухаться.

Он пошел, перешагивая через кем-то поваленный и слежавшийся камыш, подышал пресной теплынью; прыгнул в воду он не с первого, а со второго захода, возбужденно, с громким покряхтыванием поплыл вдоль берега. Потом, войдя в азарт, решил сплавать в середку. Сперва плыть было отменно хорошо, и от восторга из шематухинской груди сама собой вырвалась песня:

Понапрасну ломал я реше-оточку,

Понапрасну бежал из тюрьмы-ы…

Достигнув середины пруда, Шематухин медленно вытянул ноги, вскинул вверх взгляд, увидел раздольное, нисколечко не жаркое небо с неподвижно повисшей левее солнца белой паутиной.

Шематухин лежал на спине, делался легче и трезвее и никак не мог понять, почему не сразу догадался лезть в воду. Боль в голове унялась. Разворачиваясь так, чтобы свет солнца не слепил глаза, он ненадолго приподнял голову, и до этого погруженных в воду и ничего не слышавших его ушей достигли неясные звуки. На берегу, казалось, что-то происходило. Как раз там, где, если верно сориентировался Шематухин, остался баран. Внутренне похолодев, Шематухин разлепил веки, но из-за яркого света ничего не увидел, только услышал хруст веток и беспорядочный переступ ног. Наконец, когда сквозь желтую, заходившую волнами пелену проступил берег, Шематухин отыскал просвет заливчика, в котором с судорожным хрипом металось что-то темное.

Так толком рассмотреть, что это было, Шематухин не успел. Тело его охватила устрашающая слабость, он медленно, с каждым взмахом рук теряя волю от недоброго предчувствия, плыл к берегу. Сейчас важно было ни о чем не думать, дотянуть, не страшась ждущей его полной тишины, до тверди. Не думать ни капельки или, пока под ним достаточно глубоко, разом все оборвать.

И все же вышел на берег, удивился, что посмел выйти — значит, душа на что-то надеется. Он уморился и вместо того, чтобы броситься искать барана, сел на жидкую теплую