Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

открытку, он ведет меня по самым тесным проулкам, через узкие ходы, которые, подобно венам, тянутся по старому городу, эхом отзывается шум моих шагов.

Медведь рассказывал, что здесь неподалеку живут его бабушка с дедушкой, они давно не выходят из дома, им тяжело подниматься и спускаться по лестницам, приходится с боем уламывать их зайти на праздник или забегать к ним в гости в воскресенье, они привыкли к уединению, к неудобствам, зато с их балкона – маленького, полуразвалившегося и пустого – как на ладони видно озеро и яркую луну.

– Куда спешишь?

Кто-то позвал меня, и я остановилась; парень стоит, опершись на стену, у входа в паб, это место называют пещеркой, потому что владельцы покрасили внутри стены настоящего грота в белый цвет, здесь подают хот-доги и темное пиво, но мы сюда не ходим, паб производит на меня гнетущее и опасное впечатление, мне кажется, что стены вот-вот сомкнутся, дышать там нечем.

Я оглядываюсь по сторонам – кот исчез.

– Я шла назад к молу, – отвечаю я и узнаю собеседника, подхожу к нему поближе.

– А чего одна гуляешь? – спрашивает Кристиано, он то смотрит на меня, то обращает взгляд на дно бутылки, которую держит в руке.

– А что, нельзя? – Я прислоняюсь плечом к стене, смотрю на тень Кристиано, которую он отбрасывает в свете фонаря, потом на него самого: тощий как палка, руки длинные, уши оттопыренные, – не могу сказать, что с ним что-то не так, и в то же время с ним все не так, смотреть на него неприятно.

– В старом городе живет один псих, если у него под окнами начинают шуметь, он бросает что-нибудь с балкона, однажды даже утюг скинул. – Улыбнувшись, он ставит на землю опустевшую бутылку.

Он рассказывает мне, как однажды его старшие братья с друзьями умыкнули из здания муниципалитета ключи от главных ворот крепости, через которые на автомобиле можно попасть на определенный уровень старого города; впервые за несколько веков хулиганы заперли въезд и спрятались, чтобы посмотреть на удивленные лица водителей – те подъезжали к знакомому месту, но не знали, как попасть внутрь; еще он говорит о заснеженных зимних улицах, о плоских крышах домов, по которым можно спокойно перемещаться, о том, что можно снять с опоры дорожный знак и скатиться на нем с горки перед молом, прямо как на санках; повествует о том, что в конце набережной, там, где дорога упирается в высокий сетчатый забор с надписью «Опасно! Не входить», раньше жил художник, многие молодожены мечтали заказать у него портрет на свадьбу, каждая картина стоила как три приличные зарплаты, а на вершине холма обитала писательница, с ней проживала другая женщина, все знали, что они лесбиянки, но при встрече едва не склонялись перед ними до земли. Какой-то парень лет на пять старше нас все это время бродит по площади, заходит то в один, то в другой бар, не переставая что-то бормочет, у него постоянно появляются новые задвиги – то страх перед молниями, то любовь к домашней граппе, то желание накормить уток хлебными корками; раньше его называли Быком из-за выступающих мускулов и буйного нрава, но однажды он уехал на выходные с друзьями, накидался какими-то колесами и вернулся уже вот таким – вялым, заторможенным, не от мира сего.

– А друг твой, кстати, все врет.

– Какой друг?

– Грек, все знают, что его отец – румын, он держит скобяную лавку в Манциане.

– И дальше что?

– То, что он врет.

Я поднимаю повыше воротник куртки, мне плевать на Грека, я не считаю его другом, он всего лишь парень, влюбленный в Ирис, иногда ходит с нами гулять, я никогда не задавала ему вопросов про семью и его видение мира, не расспрашивала о том, чего он боится, что считает смешным, почему врет.

Я бы сказала, что все мы врем о своих семьях – вот где кроется сама наглая ложь, где мы прячем свое истинное лицо, мы сочиняем о родне небылицы, защищаем типичную для нее несправедливость, скрываемся за кучей шаблонных фраз, за криками, воплями, загадками, но вместо этого я смотрю на Кристиано и резко заявляю:

– Расскажи-ка мне лучше кое-что другое.

Он кивает, и мы вместе направляемся к мосту, я спрашиваю, нырял ли он когда-нибудь отсюда, он отвечает «да», а потом добавляет:

– Ты когда-нибудь думала о том, какая вода в озере? Про нее говорят «пресная», то есть безвкусная, но это не так. Она на вкус как бензин, если поджечь зажигалкой – загорится.

На фоне зимних видов Кристиано кажется еще бледнее и выше, волосы у него отросли, он уложил их гелем, поэтому они стоят торчком и похожи на ежиные колючки, от него исходит сильный запах одеколона, сладковатый и резкий, как от апельсинового сока, он контрастирует с ледяным воздухом; Кристиано все так же покачивается из стороны в сторону при ходьбе, держит руки в карманах джинсов – даже не руки, а только кончики пальцев, – из воротника куртки торчит длинная голая шея: никто из нас не любит носить шарфы, перчатки и шапки, мы открываем ляжки даже в феврале и демонстрируем голые лодыжки даже в проливной дождь.

– Здесь на глубине лежит вертеп, в нем пять фигур или вроде того, их оставили в озере много лет назад.

Мы дошли уже до конца настила, я узнаю это место: за швартовочными столбами виднеется темная, заросшая водорослями вода.

Я отвечаю, что уже слышала историю о вертепе, но я ныряла рядом с этим местом, проплывала мимо, но так ничего и не заметила, даже среди бела дня, он же стоит на своем, мол, неправда, я просто плохо смотрела, фигурки из вертепа никуда не делись, они днем и ночью сторожат местных жителей, они уже все осклизлые, пожелтевшие, их черты стерлись от воды, но никому не сдвинуть их с места – ни течению, ни косякам рыб.

Когда мы отходим от перил, я вижу приближающегося к нам Медведя.

– Я домой, давай подвезу тебя, – предлагает он, даже не поздоровавшись с Кристиано, а ведь они, думаю, по крайней мере шапочно знакомы.

– Я сам ее отвезу, – встревает Кристиано, и я киваю, подтверждая, что поеду с ним.

Медведь колеблется, он выглядит так же, как в день, когда мы прыгали с пирса, с таким же выражением лица он прошел тогда по настилу, похлопал Грека по плечу, помог ему перелезть обратно через перила, – это лицо человека, привыкшего защищать других и заранее понимать, нужно ли вмешаться, он как будто чует неприятности, разочарования и смену обстоятельств.