Легкие миры - Татьяна Толстая

А еще через год-два Москва встретила меня словами: «Купите болюсы Хуато!» Реклама в метро, на улице, в газетах просто надрывалась: вы еще не купили болюсы Хуато? Вам срочно нужны болюсы Хуато! Лживые и продажные люди протягивали мне что-то с экрана телевизора: вот ваши болюсы! У всех уже есть болюсы Хуато! Счастье в болюсах!

Что это такое, я и сейчас не знаю. Лекарственные добавки? Акции нефтяного месторождения? Резиновые изделия? Круглые они или длинные? В порошке или кусками? Не знаю и знать не хочу: если вы знаете, то не говорите мне. Ясно одно: таких слов в русском языке нет и знать их мне не надо.

Но это всё слова, они пришли и ушли. Носили кофточку беленькую в кружавчиках – носим кофточку красненькую в полосочку. А вот синтаксис – это совсем другое. Это как если бы стали рождаться одноногие или трехглазые, и пришлось бы пересматривать покрой брюк или форму очков кардинально. «Видим о том». Что это, Бэрримор?

Интересное явление: огромное количество людей боится, БОИТСЯ уменьшительных суффиксов. Им кажется, что это пафосно, слюняво, сентиментально, глупо, по-детски – что?

Я лично совершенно не боюсь уменьшительных суффиксов. Они – прекрасный инструмент, с помощью которого можно передать много оттенков смысла и настроения. Просто ими надо управлять, а не пугаться.

– Морковочки положить? Хлебца? Колбаску кушайте, – это вот все правильно. Так надо, так угощают, так говорят за столом, словами выстраивая защитный колпак, купол над людьми, севшими за трапезу и потому незащищенными, не готовыми к нападению, отстегнувшими оружие. Слова подают сигнал: тут мирно, тут спокойно, уютно, как в детстве; расслабьтесь.

Вы же не будете говорить: «Ешьте морковь». Она же колом в горле встанет.

«Вот колбаса».

«Жуй хлеб».

Даже на письме слышен грубый голос говорящего. «Рябчиков жуй».

«Картофель остыл».

«Я поел говядины».

Человек за столом раним. Типичное средневековое коварство: позвать на обед и внезапно напасть на доверившихся, мирно евших, а уж тем более пивших. Поэтому все уменьшительные, связанные с едой, отзвучивают не слюнявым сюсюканьем, а поиском безопасного укрытия, огонька избушки в лесу (да, огонька избушки, а не огня избы!), какой-то просьбой о перемирии, снисхо-ждении, дружбе. Отсюда и новые (насколько я могу судить) «мяско» и «сырик».

Услышьте их в этом контексте. Вот жена мужу говорит в магазине: «Какой сырик купим?» Это она не к сырику любовь испытывает, это она воркует с мужем, с его непредсказуемым настроением («То ему – то. А то раз! – и это», – как говорила героиня Мордюковой). А вдруг он будет туча тучей? А вдруг его мысли далеко, не с ней вот сейчас? Суффиксы задабривания, обещания, доверия – вот что такое эти «пищевые уменьшительные».

И наоборот, эти бессуфиксные, холодные приказы от тиранических жен за пятьдесят своим мужьям – «возьмешь мяса, колбасы по 450», etc. – какое кладбище чувств. Глянешь краем глаза – а он такой весь в тоске, и бес из его ребра торчит, тщательно прикрытый ковбойкой. Замучила. Теперь домучивает и стережет.

Винцо и водочка. Селедочка под свеколкой. Картошечка. (С сольцой.) И с лучком. Маслице, особенно маслице. Колбасынька. Яичечко. Сырик. На хлебушке. Потом чаёк.

И спатеньки.

В советское время был распространен такой журналистский говорок, который у нас дома назывался «госзадушевность».

Это были особые интонации на радио / ТВ: открыли, допустим, новую школу или там хлев – и голос у диктора такой теплый-теплый, до рвоты. Но ладно голос, а вот газетные словечки, фразы, клише, пропитанные особой фальшью, были совершенно невыносимы.

«Чуткий», например. Какие-нибудь партийные хряки, гоголевские заматеревшие свинорыла, в своей чиновничьей функции были «чуткими». Менты или пожарники обязательно «дарили людям хорошее настроение». Если случался худо-бедно «творческий» гражданин, художник или музыкант, то он «дарил радость», а просто так, для заработка, работать было неприлично. Надо было обязательно дарить.

А вот педагог или писатель, а то и сам журналист (публицист) «делился наболевшим». Мне в детстве всегда представлялось, что он харкал в лицо или сплевывал туберкулезную мокроту в мисочку, а потом протягивал желающим, а не то охотно предоставлял содержимое гнойных пустул. Как в детской считалке:

Шел солдат с бою,

Нес бутылку гною.

Кто слово пикнет,

Тот ее и выпьет.

При этом пакостная эта фразеология – не советского происхождения, а идет из XIX века, из демократической публицистики, такой честной, порывистой, пафосной, но такой оглушительно, вопиюще безвкусной, антиэстетической, глухими публицистами для слепых читателей с лучшими намерениями коллективно наворачиваемой. Вся вот эта писаревщина, «сапоги выше Пушкина», да, собственно, и сам суффикс «-щин-», подхваченный бойким многопишущим, многоликим ильичом сотоварищи: сначала достоевщина, клюевщина, есенинщина, а там и золотая Колыма, и расстрелы, и круговорот «кровавых костей в колесе» – всё оттуда, всё нечистым, липким, мармеладно-каловым комком.

Но я-то жила в советское время, и этот говорок (по-научному, дискурс) представлялся именно что советским: он расцвел и укрепился в советское время; тонкая материя распадается, а румяные черви только крепнут и плодятся. На короткое время (конец восьмидесятых – начало девяностых) говорок отступил, потому что фальшь перестала быть востребованной. А нынче… погляди в окно.

Как оно всегда и было, южная пышность была куда производительнее северной скудости. Писали-то плохо многие, но я отдаю первый приз с бантом одному украинскому письменнику, напечатавшему в конце восьмидесятых скорбное прощальное слово о своем товарище по перу… вроде бы товарища Евгеном звали. Этот Евген, сообщал нам письменник, был чудо как хорош в моральном, нержавеющем плане: он «снимал врачующим бичом полуду с наших глаз».

Стоя в очереди на кассу в «Перекрестке», вынуждена была раз семь выслушать рекламу шоколада какого-то там. В «Перекрестке» не разнообразят рекламные ролики, а крутят всё один и тот же по многу раз подряд, пока не добьются стойкого отвращения к рекламируемому товару – интересная тактика, не иначе они тайные оппозиционеры, борцы с буржуазным строем.

Поскольку я часто хожу в магазин «Перекресток», у меня уже образовался длинный список товаров и торговых марок, к которым я испытываю непобедимое отвращение. А товары-то, может быть, и неплохие, теперь и не узнаешь. Радостная фальшь актерских голосов, озвучивающих соответствующие ролики, так навредила моей психике, что, даже если я куплю и заварю чай «Такой-то», я не распробую его вкуса / аромата, так как буду чувствовать себя окруженной офисными кретинами, готовящимися отпраздновать корпоративный день святого Валентина.

Вот что наделали песни твои.