Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

«…Вы теперь задали мне вопрос до чрезвычайности важный, Лёвушка, и также не теряю чаяний, что и насущный. А вы уж не браните своего супруга, княгиня, нижайше прошу вас. Лёвушка выказывает лишь самую приятную ко мне чуткость, и это лишний раз обращает чувства мои к радости от знакомства с вами и от приближенья моих ближайших надежд…»

Гуглицкий, не отрываясь от экрана, толкнул Адку в бок и процедил через сжатые губы, на ее же манер.

— Понятно тебе?

Она кивнула — безнадежное дело. Оба стали читать дальше.

«…Кремация — это есть сжиганье огнем, если я верно помню слово?»

Оба кивнули. А Лёва добавил:

— Есть заведения специальные, где такое с трупами производят. Вполне себе ничего, без особой мороки — потом просто горшок с прахом получаешь и в могилу его. Пара копков и все дела.

«…Да-да, по индусскому обычаю. Там, однако, прах по ветру пускать принято, либо отдают его воде. Вода — та же земля в этом смысле, она все равно впитает прах и упокоит. Но я был бы безмерно признателен судьбе, кабы прах черепа моего упокоился именно в земле, все равно в какой, а лучше б в местах любимых сердцу: в итальянской, быть может, Римской… А то и просто в яму опущен ближайшую и присыпан. Однако речь об этом впереди, дорогие мои. Далее повествую. Маялся я и в последующие годы, в тщетной надежде о том, что некто сердечный в одно прекрасное время череп мой отыщет и уговорит Алексея Александровича отказаться от дальнейшего храненья его, предав забвенью и земле. Многие ведь завещанье мое читали, опубликованное еще в 1845 году, в каком определенно просил я о том, чтобы предать тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманьем к гниющей персти, которая уже не моя: он поклонится червям, ее грызущим; прошу лучше помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба…

Надеялся, сыщется в оказии какой добрая душа, слово свое пред собирателем замолвит да душу мою высвободит поступком этим от заложничества. Да только никак такое возможным не оказывалось — хранился он втайне у владельца, единственно знавшего о нем изо всех».

— Слушайте, так, может, он и теперь там, а, Николай Василич? — внезапно воскликнул Лёва, отметя протокольные излишества. — Лежит себе, понимаете, отдыхает где-нибудь на полочке, вполне себе анонимно, а вы столько лет ерундой занимаетесь, а не пойдете и не потребуете!

— Боже мой, Лёва, Лёва! — не сдержалась Аделина Юрьевна и снова обхватила голову руками: — Ну что ты такое несешь, какой еще «пойдете потребуете»! Кто пойдет? Дух Николая Васильевича пойдет? То есть, душа, извините. Она, что ли, потребует?

— М-да, это я погорячился чего-то… — Гуглицкий сник так же внезапно, как и возбудился. — Но вы же поймите и меня тоже. — Он развел руками, призывая присутствующих разделить его негодование. — Вместо того чтобы разобраться с имуществом, незаконным, кстати говоря, и вернуть его владельцу, они держат его — ни себе, ни людям — взаперти и не принимают никаких мер для выяснения источников проблемы!

— Лёва, какой проблемы, для кого проблемы? — Ада никак не могла успокоиться, видя, что мужа ее понесло в новом, иначе не назовешь, — идиотском направлении, и оттого она испытывала сейчас чувство стыда за такую его не по возрасту горячность. — Ну ты успокойся и подумай сам: откуда и кто может реально иметь представление относительно каждого экспоната, случайно завалявшегося в запаснике. Люди меняются, годы идут, десятки лет, предметы теряются и пропадают, две войны огромные позади, революция, эвакуация, перестройка эта фуфловая, кризисы-шмизисы всякие, дефолты, вторники бесконечные эти черные, серые, девальвации, коррупция за гранью мыслимого! Какой еще там анонимный череп! Да кануло все это в Лету, вместе с Бахрушиным и остальными всеми, как же ты не понимаешь таких простых вещей!

Она совершенно не собиралась говорить всего того, что вырвалось у нее непроизвольно и к тому же, неприлично, скорей всего, прозвучало. Но, только выдав последнюю фразу, она почти одновременно с восклицательным знаком поймала себя на мысли, что непрерывно думала об этом все последнее время. Не о музее, конечно, а о словах Николая Васильевича, что душа, как выясняется, подвержена разделению, хотя это и происходит чрезвычайно редко. Но отчего в таком случае разделу этому подвергаются одни из самых великих душ на свете? Нет — самые великие! И за что конкретно писатель Гоголь несет свой крест? И почему этот крест — его? За «Вечера на хуторе близ Диканьки», что ли? За «Нос»? За несуществующих чичиковских мертвяков? Ведь не случайно Бахрушин этот старший именно его, Гоголя, кусок, прости Господи, забрать себе решил. Предпочел любой, самой драгоценной иконе. Нет, все же это просто непостижимо.

— Так-то оно так, — согласился Гуглицкий, — но других же вариантов все равно нет, как я понимаю?

— И что с того? — Она пожала плечами и скрестила руки на груди. — Это же не означает, что нужно немедленно бежать с пистолетом и требовать выдачи музейного имущества, потому что кто-то неосязаемый и бестелесный залетел в твой дом, расколотил твою кастрюлю, трижды подергал дверной рукояткой и нашептал тебе о черепе великого писателя. — Она глянула в потолок. — Извините, Николай Васильевич, ничего личного, это я, наверное, от отчаянья. Тупик какой-то просто. Ищу лихорадочно выхода и не вижу.

— Ну с пистолем или без него — не обсуждается, допустим, — согласился муж. — А вот через Ленку, кстати говоря, можно попробовать. А что — сунемся, не убудет нас от этого.

— Куда сунемся? — не поняла Аделина. — Через какую еще Ленку? — Но, вспомнив, что они тут не одни, виновато улыбнулась. — Николай Васильевич, дорогой, снова простите нас, пожалуйста, — это все так, попутные соображения, сразу же и высказываем, чтобы не утерять по дороге. Вы не против?

«Господь с вами, Аделиночка, Лёва, любые дискуссии ваши столь лестны и настолько важны для меня и для нужды моей, что милостивейше умолял бы ни на какую минуту не останавливать их, а, напротив, и далее развивать так же всеобъемлюще…» — написал им экран через минуту с небольшим. Оба прочитали написанное одновременно.

— Куда сунемся? — переспросил Лёва, произведя одобрительный кивок в адрес не видного глазу Гоголя, предоставившего испрошенную индульгенцию. — Да в музей этот. Бахрушинский. Ленка, Мишки Шварцмана жена, коллеги моего по цеху, хотя он, правда, больше по иконам, я же тебе говорил, — так она там искусствоведом, черт-те сколько лет сидит: то ли хранителем, то ли замзав отделом рукописей, то ли экскурсии водит. Не знаю, не уверен. — Он задумчиво склонил голову и задрал глаза вверх, — а только понимаю, что потереть на тему эту можно запросто, в принципе. И если сама не в курсе, даст того, кто в курсе, по всем делам. Если они вообще там имеются, дела эти.

— Это уже кое-что, — Адка хмыкнула и почесала нос. — Этот вариант непременно нужно проверить.

— Проверить можно, не вопрос, — согласился Лёва, — только есть один момент.