Анатомия одного развода - Эрве Базен

Но ребенок, пусть он даже единственный, остается ребенком: его ведь нельзя оставить, как котенка, около блюдца с молоком и миски с опилками, и чтобы к вечеру он был по-прежнему чистенький и ласково мурлыкал. До рождения Феликса у его родителей были такие спокойные ночи, да, собственно, и дни тоже: оба они, люди трудолюбивые, обеспечивали себя двумя самостоятельными заработками полную свободу действий, достаток позволял им жить в свое удовольствие. А вот как будет теперь, когда у них есть Феликс?

Одиль себя не обманывала: что ей за радость вечно торчать на кухне и в конце каждого месяца протягивать руку и объяснять, зачем ей нужны деньги, вместо того чтобы распоряжаться своими собственными? Добавился еще один рот, но исчез один заработок, — разве обязательна эта взаимосвязь? Если она выбрала ребенка, то все равно хотела бы сохранить свой заработок и продолжать платить взносы в органы социального обеспечения. Что же? Пристроить куда-нибудь малыша? Нет, об этом и речи быть не может: она мечтает сама вязать ему одежду, тискать его — она хочет один раз испытать блаженство материнства. Нанять няню? Нет, тоже нельзя: ее питание, жилье, спецодежда, жалованье, взносы в профсоюз — все будет стоить кучу денег, куда больше, чем то, что зарабатывает сама хозяйка. Да, это серьезная проблема, и, несмотря на свою обыденность, она так и осталась неразрешимой в обществе, которое канонизирует дам, верных кухонному ремеслу. Но Одиль — домашняя хозяйка и кормилица — все же отказывалась ограничить себя только этим

— Он заснул. Положу его в колыбельку. — А освободившись, она сказала: — Знаешь, когда я работала у отца в книжном магазине, я бралась делать переплеты по просьбе некоторых наших клиентов. Но сбыт был невелик. А здесь дело, может, пойдет иначе? Ты, Сиуль, делал бы макеты и даже мог бы рисовать картинки.

— Это мысль, — сказал Луи.

Он был счастлив, полон нежности и в то же время смущен Обычно мужчинам свойственно верить только в свои заслуги Каковы же были они, если он заслужил счастье обладать молодой, красивой, преданной и деятельной женщиной? И это вместо сварливой мученицы, изображавшей угнетенную невинность, убежденной, что ее палач, как она выражалась, станет жертвой собственного распутства!

— Этот тип как будто пришел, — сказала Одиль

Голос в микрофоне сообщил: Жюльен Гордон из Комитета общественного надзора. Гость, миновавший ограду походил на отставного учителя: мелкий шаг, повисщие руки, брюки на коленях вытянуты, очки сползают к кончику носа, который как будто что-то вынюхивает. Но едва он вошел и взглянул на корзинку для новорожденных, мягкая улыбка осветила и разгладила его морщины.

— Вот человечек, который в нас вовсе не нуждается. — И, усевшись, сразу же приступил к делу: — Вы, конечно, уже слышали о нашем Комитете?

— Кое-что, — ответил Луи. — Но признаюсь, что…

Луи чуть покривил душой: ведь он вовсе не хотел признать, что первый заговорил с Розой, и хотя сам не участвовал в последующих событиях, тем не менее своим намеком положил начало активным действиям дочери.

— Вас может удивит мое появление, — продолжал посетитель. — Но вы тут ни при чем. Обычно мы занимаемся более тяжелыми случаями. Ваши дети, по их собственному признанию, не подвергались ни побоям, ни лишениям. Свою мать они любят, она их тоже, но она чувствует себя ущемленной тем, что к вам они также относятся с нежностью. Они приходили ко мне несколько раз, и со стороны, через своих бывших коллег, я получил нужные сведения.

Учтиво, уверенно, непредвзято, с большим спокойствием, без излишней жестикуляции он изъясняет все это своим немного простуженным голосом; голова его поворачивается на длинной шее, живые глаза оглядывают все вокруг и останавливаются на Одили.

— Не буду ничего преувеличивать, — продолжает мсье Гордон, — но должен признать, что педопсихиатр, который обследовал Ги, хоть и болтает на своем ученом жаргоне о девальвации образа матери и обращении к отцу для выявления своего "я", подтверждает очевидное. Да и я под впечатлением этого деления на папиных и маминых, которое ваши дети придумали…

— Как? — удивился Луи.

— А вы не знали? — спросил мсье Гордон.

Соблюдение приличий, эвфемизмы, стремление не нарушать привычного течения жизни — все это помогас заглушать семейные недуги; и вдруг является чужой человек, срывает повязки, обнажает кровоточащую ран Луи рот открыл от удивления, был озадачен, восхищен: Папины дети! Да за что же они его так любят его, который их столь сильно ранил, почему тянутся именно к нему?

— Не подумайте, что я их в этом поощряю, — продолжал мсье Гордон. — Вначале я просил их избегать столкновений, иметь доказательства, что не они сами их вызвали. Посоветовал несколько месяцев поразмыслить. Но вижу, что они устали. Роза сама мне в этом на днях призналась: До каникул еще надеюсь продержаться. А потом уже ни за что не отвечаю.

Луи смотрел на Одиль, та — на своего малыша, не говоря ни слова. Мсье Гордон понизил голос:

— Хотел бы еще раз сказать вам, что это дело не в моей компетенции. Оно не касается и Управления по санитарным и социальным вопросам. Скорее, оно в компетенции суда, и вы сами могли бы подать туда заявление о необходимости изменить опеку над детьми. Но пожалуй, надо немного обождать: суд обычно отказывается менять опеку над детьми в течение учебного года. Все это будет нелегко, и решение должны принять вы… ,

— И моя жена также, — сказал Луи.

— Ну конечно, — согласился мсье Гордон. — Мадам Давермель несет ответственность прежде всего за своего ребенка. Она вправе не брать на себя ответственности за других детей, и даже не желательно, чтоб она принуждала себя это делать. Ей эта опека над детьми может надоесть, а тут неуместны эксперименты.

Луи замер, застыл как глыба. Он-то в долгу перед Розой и Ги за то, что они лишились отца, это ясно, но неужели и Одиль как его сообщница тоже в долгу перед ними? И вдруг, к своему удивлению, он услышал.

— Роза и Ги, — сказала Одиль, — окажут мне большую честь.

— Не хотел бы я искушать вас, — обратился к ней мсье Гордон, — но одного честолюбия тут будет мало.

Тогда Одиль поднялась с места, подошла к мужу, встала за ним и положила руки ему на плечи.

— А вы чего бы хотели? Чтобы я прыгала от радости? Нет, не могу я прыгать от счастья при мысли, что мне придется мыть посуду после пятерых. Но сейчас дети Луи уже не пугают меня, как это было в самом начале нашей семейной жизни. По крайней мере младшие, потому что надо откровенно сказать, мне было бы куда хуже, если бы пришлось взять к себе двух старших. — И она рассмеялась, запустив все десять пальцев в волосы мужа. — Ну что ж, если так случится — неплохо! Если нет — еще лучше! Не так уж я прекраснодушна, мсье Гордон. Не стыжусь сказать вам, что, хотя по моей вине рухнула семья, я мечтаю о своем маленьком счастье. Луи молчит, но и он думает так же. Правда, в его представлениит счастье, как мне кажется, входит не только любовь ко мне, но и любовь к своим детям. И, чтобы сделать прочным мое счастье, я обязана понять Луи. Вот почему я готова принять всю компанию… Хотите чашку кофе?