Покров заступницы - Михаил Щукин

Крутнулся Матвей Петрович, ухватив остро отрубленный сук, по-кошачьи упруго вскочил на ноги и увидел перед собой человека, одетого в арестантский халат, в руках у которого теперь был топор. Из густой, растрепанной бороды вспыхивали острым оскалом зубы, и вырывалось прерывистое дыхание — будто не человек, а зверь готовился к стремительному прыжку, чтобы растерзать свою жертву. Матвей Петрович отступил на шаг от валежины, которая разделяла их, и крепче сжал в руках сук, чутко сторожа каждое движение варнака[18]. Он сразу догадался — с кем ему довелось встретиться. Сбежал лихой человек с этапа, одичал и оголодал, блуждая по бесконечному бору, питаясь грибами и ягодами, и невозможно его сейчас ни уговорить, ни остепенить, потому как вырвалось наружу и взяло над ним полную власть одно лишь желание, как у загнанного волка, — выжить! И ради этого желания готов был варнак и голову расколоть, и горло перерезать — любому, кто встретится.

Еще на шаг попятился Матвей Петрович от валежины, выше вздернул сук и не пропустил мгновения, когда варнак одним прыжком одолел препятствие и бросился на него. Хоть и старый, сухой, но еще крепкий сук опередил железный топор — с короткого, но сильного замаха острый, наискосок срубленный, он чиркнул варнака по лбу, рассек кожу, и лицо у того мгновенно залило кровью. Замешкался нападавший, запнулся, и Матвей Петрович, не давая ему опомниться, снова вскинул сук и в этот раз по голове, сбоку, а в третий раз — по топору, вышибая его из крепко сомкнутых рук. Вышиб. И тогда уже принялся добивать противника, не давая ему возможности дотянуться до топора.

— Стой! Не убивай его! Отойди!

Голос, властный и жесткий, будто оттолкнул его от поверженного на землю варнака. Все еще сжимая сук, Матвей Петрович вскинул глаза — стояла, совсем неподалеку, женщина в длинной, до земли, белой одежине, густые волосы были распущены по плечам, а глаза ее горели огнем, будто прожигали насквозь, и заставляли подчиняться властному голосу, наполненному неодолимой силой.

Он отступил, подчиняясь, остановился, но обломленный наполовину сук из рук не выпустил.

— Брось палку! Забери топор и уезжай! В деревне никому не рассказывай! Не было здесь ничего, и ты никого здесь не видел! Делай, как я сказала!

И снова подчинился Матвей Петрович, сам не понимая — почему так безропотно все исполнил? Подобрал топор, отвязал коня и, подстегнув его концом вожжей, уехал с дальнего увала, не оглянувшись.

В деревне о случившемся он не сказал ни слова, даже домашним.

Лохматые, беспросветные тучи низко стояли над землей и почти не двигались; сеяли нудным, долгим дождем и по ночам не давали проклюнуться ни одной звезде. Морок застилал округу на много верст, а здесь, где лежал Андрей, было сухо, тихо, покойно. Он очнулся после забытья, ощутил свое избитое тело, пошевелил головой, отозвавшейся пронзительной болью, и медленно, еще не понимая, что с ним происходит, открыл глаза. Увидел над собой низко стоящие тучи, мелкий моросящий дождь. Увидел и удивился несказанно — ни одна капля на него не упала. Будто невидимая, неосязаемая преграда надежно его укрывала, и сухое, мягкое разнотравье, на котором он лежал, отдавало теплым, душистым запахом.

Голод, нестерпимо мучивший последние недели, истаял, сосущий комок, подпиравший под самое горло, больше не тревожил. Андрей уперся руками, услышав шорох увядшей травы, поднялся со своего мягкого ложа и выпрямился в полный рост, оглядываясь, пытаясь понять — где он?

— Здравствуй, Андрейка…

Обернулся на голос и замер — перед ним стояла Маша, Мария. Смотрела строго и неулыбчиво, спокойно и не удивляясь, будто они еще вчера виделись, будто не минуло почти полтора десятка лет. За спиной у Марии, любопытно выглядывая из-за ее плеча, весело улыбалась девочка-подросток, похожая, как две капли, на юную Машу, какой видел ее Андрей еще в детстве. Дальше, за ними, на яркой зеленой траве, переступал точеными ногами ослепительно-белый конь, изредка вздергивал голову, фыркал недовольно, будто учуял возле себя гнилой запах.

Андрей замешкался, не зная, что сказать, зачем-то принялся поддергивать рукава серого арестантского халата, но Мария остановила его суетливые движения и приказала:

— Подойди ко мне.

Он медленно, на негнущихся ногах, приблизился к ней и вздрогнул, когда Мария заглянула ему в глаза. Заглянула так, словно узрела всю его прошедшую жизнь, какая сложилась у него после той ночи, когда она ушла из дома. И он, пытаясь объяснить, почему именно так случилось и почему оказался здесь, торопливо, размахивая руками и сбиваясь, принялся рассказывать, что произошло с ним после ухода Маши.

А произошло…

Все произошло, как в жизни.

Прослужив несколько лет в городском казначействе на мелкой должности под начальственной рукой Сергея Петровича Кайгородцева, молодой чиновник Андрей Мануйлов беспричинно затосковал. Все ему разом обрыдло: и старики-родители, и скучная служба, и начальник, который, оставшись не то холостяком, не то вдовцом, испортился характером — желчным стал, мелочным и придирчивым. Подолгу скрипучим голосом выговаривал за любую мелкую погрешность, бесконечно заставлял переписывать отчетные бумаги и не собирался переводить его на более высокую должность и повышать оклад.

Жаловаться отцу Андрею не позволяла гордость, служить дальше не было никакого желания, а хотелось… Он и сам не знал, что ему хотелось, испытывая лишь одно жгучее желание — разорвать, как гнилые веревки, серые, одинаковые дни, освободиться и вырваться вольным человеком в иные пространства и дали, где все будет по-новому.

Может, со временем и угасло бы, притупилось это желание, свойственное чаще всего молодости, да только выпала, как черная карта, нечаянная встреча, которая все и перевернула — вверх дном.

Отправил его Сергей Петрович со служебными бумагами в Москву, в губернское казначейство, и срок определил для поездки — целую неделю, пояснив:

— Вижу, Андрей Христофорович, что затосковали вы в наших уездных пределах, вот и повеселитесь в Первопрестольной. Бумаги сдадите в казначействе — это дело нескольких часов, и отдыхайте, все дни ваши. Только уговор — без опозданий.

Служебные бумаги и в самом деле удалось сдать за два часа с четвертью, и даже благодарность заслужить, что никакого изъяна в них не имеется. Вышел Андрей из губернского казначейства, прошелся по шумной, многолюдной улице и возликовал — будто крутая волна его подхватила, понесла, заставляя замирать сердце. И на гребне этой волны, шумной и праздничной, он тряхнул деньгами, которые откладывал и копил больше года: поселился в богатой гостинице, а ужинать отправился в ресторан, где и оказался у него за столиком веселый и разговорчивый господин, отрекомендовавшийся коммерсантом Лукой Денисовичем Дерябиным. Были они, пожалуй, ровесниками, но бойкий Дерябин выглядел гораздо старше и опытнее Андрея. Видно это было по всем ухваткам: и как распоряжения отдавал официанту, и как блюда выбирал, и как покровительственно советовал своему новому знакомому, какое кушанье и какое вино лучше всего заказывать. Выпили за знакомство, разговорились, и очень скоро показалось Андрею, что он давным-давно знает Луку Денисовича и любит его, как доброго и надежного товарища. Да и как его было не любить, если он, внимательно слушая, сочувственно понимал, какая серая и тоскливая жизнь течет в уездном городке и как хочется молодому человеку душевного праздника.