Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души - Джеймс Холлис

Дар, сделанный нам Достоевским «Записками из подполья», двояк: «изобретение психологического» за десятилетия до Жане, Шарко, Фрейда, Брейера и Юнга и убедительный портрет Тени, простирающейся там, куда не дотянулась еще рука героя эпохи материализма. Его «антигерой» убог, желчен, циничен и, самое главное, он нарцисс – просто-таки наш с вами портрет, если честно признаться, кто мы есть. Он вслух рассуждает о своих эгоистических программах, о своих страхах, неудачах, о том, что смешон себе и другим, – обо всем том, что и мы должны сказать себе, наберись мы сил честно себе в этом признаться. Видение Достоевского нельзя назвать трагическим, ибо оно не несет в себе искупительного и целительного знания, способного преобразить или облагородить. Скорей уж это знание поджаривает человека эпохи модернизма на вертеле своего Эго. Видение Достоевского, глубокое и испытующее, в то же время иронично и как таковое не может предложить выхода, но несет в себе жгучее признание разделения нашего сознания и разделения наших душ. Ведь да же сегодня мы гордимся своим модернизмом, веря, что превзошли идиотизм прошлого и находимся на передовой поступательного движения вперед в деле просвещенного прогресса. Об этой распространенной фантазии Достоевский говорит так:

На первый взгляд, циничные строки, но Достоевский, когда писал их, словно неким немыслимо чутким слухом расслышал в далеком Петербурге бряцание ружей и пушечную канонаду из пенсильванской глубинки с названием Геттисберг, где пятьдесят с лишним тысяч конфедератов полегло за три дня[107]. Глядя на десятилетия, что прошли с той поры с шумными, но безрезультатными протестами против крови, что продолжает литься от Сараево до Ирака, и сомнительными обоснованиями имперской политики, хочется спросить: кто был циничен, а кто честен? И на чем еще процветает наша массовая культура, как не на бесконечной барабанной дроби сенсаций вкупе с таким изобретением, как компенсаторное реалити-шоу, извращение подлинной реальности при всем том, что наши дни проходят среди таких абстракций, как экономика, информационные технологии, пенсионные накопительные программы и развлечения ощущающей культуры.

«Человек из подполья» – это, несомненно, иносказательная характеристика нашего внутреннего мира, напрочь забытого в эру модернизма, притом что это мир ятрогенный, бурлящий, рвущийся наружу и формирующий нашу внешнюю жизнь. Картина этого внутреннего мира, с его побудительными мотивами, программами, с его самообманом, беспощадна: «А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе». Человек из подполья, как нередко и все мы, безнадежно поглощен самим собой. Теперь дело оставалось только за Фрейдом, чтобы описать на рубеже XIX–XX веков те нарциссические, инфантильные программы, до сих пор снабжающие информацией наши общественные институты и нашу личную жизнь. Фрейда чернили, потому что он сказал нам то, чего самим нам не хочется знать о себе. Он описал ту ежедневную мыльную оперу, где пульсирующее Оно, проклинаемое и подавляемое Супер-Эго, оставляет раздерганное Эго изобретать приспособленческие компромиссы, в пожарном порядке вытеснять, рационализировать, проецировать на других и прибегать к бесконечным отвлекающим замещениям для того, чтобы продолжалась безмятежная жизнь в этом непрочном домике сознательной жизни.

Извращенная, тревожная исповедь героя Достоевского бросает вызов всем нам: «Разве мыслящий человек может сколько-нибудь себя уважать?» Так зачем же уже в эпоху постмодернизма продолжать лгать себе, не замечая богатой смеси мотивов и программ внутри, когда и культурная, и личная наша история ежедневно приносят свои кровавые свидетельства? Кто из нас не кивал головой, соглашаясь с шутливым замечанием Марка Твена, что человек – единственное животное, которое краснеет и имеет на то основания? Как ни странно, в этом человеке из подполья, живущем в каждом из нас, воплощен призыв к другому типу героизма. Вполне может быть, что наша способность узнать этого Другого станет для нас и новым начинанием – задачей интегрирования этой энергии и этого знания в сознательную жизнь. В противном случае оно и дальше будет реализовывать себя через бессознательные каналы, причиняя вред нам и нашим ближним.

Сходную с Достоевским территорию исследует и Роберт Льюис Стивенсон[108], показывая ту цену, которую приходится платить за игнорирование бессознательного, когда обходительный доктор Джекил помимо своей воли превращается в отвратительного мистера Хайда. Должно быть, один взгляд на это чудище бросал в дрожь наших викторианских предков, столь глубоко преданных корректности и этикету! Да и в наши дни это пугает, наверное, не меньше – узнать, что мы продолжаем бессознательно возвеличивать Тень. Обратив внимание на то, как офицер гремит своей саблей, человек из подполья размышляет: «…вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить? Впрочем, что ж я? – все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех».

А как бесстыдно наша культура афиширует свою Тень на игровых шоу, в местных новостях и ежедневных газетах! Как же в таком случае нам удается с такой легкостью выводить на поверхность такие вот темные Я? Человек подполья имеет по этому поводу свое мнение: «…человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного». И вот, к своему удивлению, мы начинаем видеть, где этот антигерой действительно становится героем. Определяя героя как того, кто раздвигает и расширяет наше восприятие человеческих возможностей, мы далее начинаем понимать, что это странное извращенное существо – вовсе не такой уж чужак. Он со всей убедительностью воплощает и наше личное стремление к неподдельной индивидуальности. В подобной извращенности мы даже более человечны: нет больше несостоявшейся гуманности, есть только более полный спектр возможностей. В конечном итоге мы, архитекторы современности, не так строители конструкций из стекла и металла, как обычных извращенных Я, ими были и всегда остаемся. В нашей теневой жизни мы открываем для себя и большую полноту человечности, иначе говоря, воплощаем в себе больше из того, что вложили боги в наши разнообразные возможности. Только заурядное Эго может считать, что все должно быть рационально, предсказуемо и управляемо.