Волонтер девяносто второго года - Александр Дюма

— Господин кюре чувствует себя прекрасно и приедет через час! — крикнул я. — А теперь скажите, как здоровье моего дядюшки?

— Совсем неважно, мой милый Рене, совсем неважно. Надеюсь, вы его предупредили о вашем приезде?

— Нет, зачем?

— Затем, что он сказал мне: «Рене придет сегодня вечером, в половине восьмого. Богу угодно дать мне еще пожить, чтобы перед смертью повидать его и благословить!»

— Он вам сказал это?

— Это так же верно, как и то, что мы с вами христиане, господин Рене. У людей перед смертью часто бывают подобные прозрения: это благодать Божья.

— Тогда я прощаюсь с вами, добрая моя Маргарита. Если все, что вы сказали, правда, в чем я не сомневаюсь, как вы понимаете, мне нельзя терять ни минуты.

И я побежал дальше. С околицы деревни, когда обогнешь первый выступ леса, можно видеть домик папаши Дешарма. За несколько минут я добрался до этого места.

Наслаждаясь последними лучами солнца, папаша Дешарм сидел у дверей в кресле, на том месте, где я с ним простился.

Мне показалось, что он смотрит в мою сторону. Нацепив шапку на ствол ружья, я помахал ему; мне почудилось, будто в ответ он слабо кивнул.

Я пустился бежать вдвое быстрее; чем ближе подходил я к дому, тем заметнее становилось, как его лицо озаряет радость.

Когда мне оставалось пробежать шагов десять, дядя на локтях приподнялся в кресле и, воздев глаза к небу, сказал:

— Я точно знал, что снова увижу моего мальчика. О Господь, ты даруешь мне прекрасную смерть!

Услышав эти слова, я уткнулся в его колени и воскликнул:

— О дядюшка, благословите меня!

И я разрыдался; дядюшка был слаб и бледен, и мне казалось, что я успел попасть домой лишь для того, чтобы принять его последний вздох. Я почувствовал, как трясущиеся руки старика опустились ко мне на лоб; потом мне послышалось, будто он тихо шепчет молитву. Прочитав молитву, он отчетливо произнес:

— О Господь мой, прими меня в твое лоно!

Он умолк, и я ощутил, как отяжелели руки старика, лежавшие на моем лбу. На несколько минут я оцепенел, не смея шелохнуться; потом, сняв со своего лба руки дядюшки, поднял голову и посмотрел на него. Он откинулся назад, прислонившись головой к стене: глаза его были раскрыты, рот слегка приоткрыт.

Но рот уже не дышал, а глаза потускнели.

Праведник отошел в вечность!

Не буду преувеличивать моего горя: скажу лишь, что оно было безутешным. Я любил дядюшку как отца, слезы мои были обильны и искренни.

В мое отсутствие двое живущих поблизости егерей — одного звали Флобер, другого Лафёй — по очереди ухаживали за ним. В минуту смерти дяди в доме был Флобер; я позвал его, и он выбежал на мой зов.

Именно тогда, когда случается одно из таких страшных, непоправимых несчастий, как смерть любимого человека, мы ощущаем необходимость в друге. В сердце моем возник образ г-на Друэ, губы мои прошептали его имя.

В этот момент проезжала почтовая карета, едущая из Клермона в Сент-Мену. Обливаясь слезами, я подбежал к форейтору и крикнул:

— Скажи господину Жану Батисту, что мой дядюшка Дешарм умер в ту минуту, как я вернулся.

— Ну и ну! Вот странно! Бедный папаша Дешарм! — запричитал форейтор. — Вчера я говорил с ним, он сидел в кресле у порога дома и сказал, что ждет тебя сегодня вечером.

И форейтор уехал.

— Ты не забудешь передать господину Жану Батисту, не забудешь? — твердил я.

— Конечно, не забуду, господин Рене, не волнуйтесь. Я так верил г-ну Друэ, что даже забыл передать ему мою просьбу приехать. Мне достаточно было известить его о моем горе; я не сомневался, что он приедет. Действительно, через два часа до меня донесся стук копыт скачущего галопом коня. Я выбежал на двор, и г-н Друэ бросился в мои объятия.

Господин Друэ предупредил г-на Фортена (он встретил кюре, когда тот возвращался в Идет на двуколке, в которой ездил на праздник Федерации) и попросил сильнее погонять лошадь. Проездом он предупредил и Маргариту; наверное, уже через час добрый аббат и его служанка Маргарита читали заупокойные молитвы у смертного одра папаши Дешарма.

Господин Друэ хотел забрать меня к себе; но, улыбнувшись сквозь слезы, я ответил:

— Что подумает обо мне на небесах мой бедный дядюшка, если кто-то другой, а не я, приуготовит ему последнее ложе?

— У тебя хватит на это мужества? — спросил он.

— Разве вы не считаете, что это мой долг?

— Нахожу! Но не каждый человек, Рене, способен исполнить свой долг.

— Надеюсь, господин Жан Батист, Бог смилостивится и позволит мне никогда не нарушать моего долга.

— Вечером и утром обращайся с этой молитвой к Верховному Существу, и она будет стоить большего, нежели любая из тех, что печатают в катехизисах.

Я отобрал в мастерской лучшие дубовые доски. Эта работа казалась мне не только долгом, но и утешением, ибо не мешала мне плакать, а слезы приносили мне большое облегчение.

Так как г-н Друэ предупредил аббата Фортена, то примерно через час он приехал с мадемуазель Маргаритой и тремя ее подругами; вместе со служанкой они должны были бодрствовать у одра покойного. Они нашли папашу Дешарма лежащим на постели с распятием и веточкой вербы, освященной в последнюю Пасху.

Я присутствовал при первых молитвах, потом взялся за работу. Господин Друэ, не раздеваясь, прилег на мою постель. Трудился я всю ночь, ни минуты не отдыхая.

Изредка г-н Друэ просыпался и говорил:

— Да поспи, малыш, ты успеешь. Но я отвечал:

— Спасибо, господин Друэ, мне не хочется.

И я упорно продолжал свою скорбную работу, и, странное дело, в голове у меня беспрестанно звучал мотив старой песенки — ее мурлыкал мой дядя, когда бывал в хорошем настроении; кончалась она следующим припевом:

Привет, Клодина, детка!

Пора идти бай-бай!

Ну а теперь, соседка,

Прости— прощай! [7]

Я заметил, что в минуты большого горя или сильной тревоги в мозг проникает нечто совершенно чуждое нашим заботам, застревая там, сковывает наши мысли, но не мешает сердцу страдать, а слезам литься.

На рассвете гроб был готов.

Я вошел в комнату папаши Дешарма; кюре и бдящие над покойником женщины дремали; они раздели усопшего, с головой накрыв его простыней. Я приподнял простыню: глаза и рот у дядюшки были закрыты; тело уже окоченело. Поцеловав покойника в лоб, я снова укрыл его простыней и, выйдя из дома, сел в кресло, в котором дядя скончался, и сразу заснул.