Порча - Максим Кабир

6 августа. Арендую дом в квартале Клдисубани. Дом деревянный, но с одной кирпичной парадной стеной, с рогатой от дымоходов кровлей. Внешние лестницы, резные, крытые, ведут к террасе. Пью чай и любуюсь городом. Крыши, как летящие по ветру письма. Горы кругом, песочно-зеленые. Под горой Нарикала грузинская красавица – реконструированная церковь Земо Бетлеми и, похожая на пулю, суннитская мечеть. Овцы блеют внизу. Думаю, я распрощаюсь с бессонницей.

8 августа. Два дня путешествую по губернии. Надоело ли? Нет, нет и нет. Места изумительные, листаешь их, будто книгу, от новых глав к самым старым, написанным предками. Вот моложавые русские здания в Сололаках, театр, библиотеки, дворец главнокомандующего, вот крепости и серные бани Картлийского царства, вековые сады предместий, пятнистые фасады в сколах, помнящие нашествие персов, а за этим всем – горы, коим снятся Тамара и Тамерлан, святая Нино и халифы. Вечером гулял под напевы зурны, под стук молоточков из мастерских и праздный хохот из духанов – трактиров. Скучаю по Наташеньке, доченьке моей, а в остальном почти счастлив.

13 августа. Вернулся в Тифлис. Ездил с проводником по армянским монастырям, по мечетям, в Тифлисе посещал воронцовский театр, которым восхищался Дюма. Но самое сильное впечатление производят нерукотворные шедевры. Голубоватые и фиолетовые камни, скалы, изборожденные дождем и ветром, украшенные гирляндами виноградников, сиреневые ущелья. По горным тропам кочуют гурийские, имеретинские и рачинские муши, тысячелетние старцы опираются на кизиловые палки. Дети волокут котомки и бурдюки. Ропщет река, спорят каштаны, бук, липы и граб. Как далек от меня Горшин! Сидя на каменистом берегу, думал о моей Иде. Ида, Идочка, вставь мне в глазницы свои бирюзовые глаза, чтобы я видел за тебя эти сокровища, чтобы ты в смерти подлой наслаждалась красотой ущелий, красотой продолговатых листьев, сплавляемых по течению. Или тебе с небес видно все? Отзовись, Ида, дай обнять тебя, нежность, дай увидеть тебя в чертах Наташеньки. Зачем же ты ушла так рано? Тоскую…

13 августа, позже. В церкви Анчисхати смотрел на лица. Лица этих людей сошли с фресок, с ненарисованных икон! Как мне их написать? Как перенести на полотно их взгляды, их улыбки? Почему я так слаб, а мой талант так куц? И есть ли он, талант? Августа словно родилась, зная о себе все, кто она, кем будет, для чего живет. С Идой я тоже знал, зачем живу. А сейчас?

14 августа. Был на рынке. Это другой мир, существующий по другим правилам. Поразительны и пестрота тканей, и сложные узоры ковров, и узоры стариковских морщин. Крики, сутолока! Арбе не разминуться с караваном верблюдов. Вон цирюльник прямо на валуне бреет голову клиенту. Вон лепешки, развешанные по веревкам, словно белые паруса. Шьют, лепят, чинят, пилят бородачи. Здесь состоялся любопытный разговор и любопытная же сделка. Щуплый мингрел прибаутками зазывал к товару. На земле – бело-красные бутоны мирабилита, модного минерала, добываемого с недавних пор неподалеку от Тифлиса. Решил Августе сувенир купить, смотрю, ваза в тряпицу замотана. Ваза медная, старая, в белом налете, но меня заинтересовала тряпица. Развернул… Верно я угадал, посудину замотали в холст, и я окаменел, увидев изображенное. Таких лиц не встречал у лучших иконописцев! Портрет излучал энергию, волю, силу! Нарисованный мужчина мог быть царем, и фантазия моя тотчас сотворила дворец, и трон, и изображенного человека в порфире, а перед ним коленопреклоненные подданные. «Кто писал это?» – спросил я, негодуя, что в столь вдохновенное полотно завернули хлам. «Никто, – сказал мингрел, – оно само появилось». Само! А он ведь прав – великое появляется само, а художник – лишь проводник, кисть, инструмент! Мингрел все нахваливал вазу, сказал, что работает на высохшем озере и нашел ее под толщей песчаной глины и мирабилита. Что я могу сделать много картинок, если положу вазу на ткань… или я неверно истолковал его плохой русский. В любом случае я заплатил за вазу и получил вместе с ней драгоценный холст.

14 августа, позже. Рассматриваю ткань в крайнем возбуждении. Да, портрет великолепен. Он живет своей жизнью, наблюдает, повелевает комнатой – если долго смотреть, затихает уличный шум, перекличка детей и мычанье волов. Необычные мысли наполняют голову. Как он написан? Как мне повторить, скопировать эти глаза? Краска – сажа? – пропитывает холстину насквозь. Будто портрет не рисовали, будто подержали над огнем, и лицо расцвело, проявилось, возникло! «Само появилось», – сказал мингрел. И можно поверить, представить, что это саван святого, на котором отпечатался лик… Первозданные горы диктуют библейские мысли.

15 августа. Так увлекся холстом, что лишь сегодня вспомнил о вазе. Горловина закупорена сургучом. Металл теплый на ощупь. Что же там? Золото? Жемчуг? Богатства, веками таившиеся в мирабилите, на дне пересохшего озера? Где нож? Проверим…

Проверил. Вот тебе и богатства. В вазе были кости – я испугался, что человеческие. Но кости слишком тонкие и слишком длинные. Желтые, в наростах минералов. Как сахар на палочках, кошмар. Кости, конечно, выбросил в ров позади двора, вазу промыл и упаковал.

16 августа. Гулял на Воронцовской площади. Почувствовал вдруг нестерпимое колоссальное желание увидеть холст, сановный лик. Бежал домой, спотыкаясь, умирал от мысли, что его украдут. Не узнаю себя.

18 августа. Прощаюсь с Грузией. Горы в белой дымке, долины, взрыхленные реками, желтые и охристые пласты. На плато – словно рассыпчатом издали – отара домишек. Журчит вдоль тропы ручей, валуны оживают, оказываясь овцами, чье желтоватое руно сливается с желтым каменным фоном. Иззубренные скалы и персты монастырей. Над треугольным фронтоном храма вырезанное крестом окно. Как жаль, что я не пейзажист… а кто я? Ида, помнишь, я пытался писать твой потрет, а ты смеялась? Носила Наташу в большом своем животе. Мы много смеялись в тот год.

18 августа, позже. Отъезд омрачен: на Асатиани убили человека. Я прогуливался к церкви и видел труп. Молодой парень зарезан в пьяной драке. Кровь натекла нимбом вокруг курчавой головы. В этой красной луже вдруг увидел лицо с холста. Я стал одержим портретом. Тут – горе, смерть, а я – про искусство. Грешен.

25 августа. С домашними хлопотами было не до дневника. Будто вчера еще вздымались вокруг горы и бурлила Кура, и вот я в Горшине. Наташа не слезает с колен. Взрослеет, хорошеет. Шесть лет! Так мало! А сколько всего вместилось в эти шесть лет – любви, горя. Иногда свет особенным образом падает на ее профиль, и я узнаю Иду, и хочется кричать. Наташа смотрит умными мамиными глазами, прижимает к губам куклу. «Пап, ты видел слонов?» Смеюсь. Каждому домочадцу привез подарки, никого не обделил. Августе – сервиз, Наташеньке – кукол и сладости. Шаль с серебряной нитью для захворавшей Зинаиды. Титу – чубук и вина, Шурке и Палашке – конфет и пряностей. А себе? Себе кисти новые и лицо на холсте.

26 августа. Странно, странно, странно. Странно.

26 августа, позже. Обдумал хорошенько – нет ответов. О чем я? О вазе, по приезде брошенной за шкаф. Распаковал – а на бумаге, в которую вазу заворачивал, пятно в форме лица. Долго, со стеклом, исследовал вазу, искал выпуклости, способные отпечататься, но медь гладкая. Перечитал запись от 15-го. Писано: кости выбросил в ров позади двора. И сам помню, как выбрасывал. А ваза полна костей, желтых, в кристаллах. Что со мной? Горе издырявило память? Тайна за семью печатями. Бумагу порвал, кости выкинул, вазу запер в чулане.