Мы против вас - Фредрик Бакман

* * *

Бар может быть довольно мрачным местом – жизнь дает нам гораздо больше поводов для печали, чем для праздника, подносит больше поминальных рюмок, чем бокалов за здоровье новобрачных. Но Рамона знала, что порой бар и нечто иное, от чего идут трещинами камни, которые носишь в груди. Бару не обязательно быть лучшим местом в мире – довольно и того, что он не худшее.

Последние недели были наполнены слухами. Говорили, будто фабрику продают, а в Бьорнстаде, давно привычном к тому, что в городе закрывают то одно, то другое, вполне допускали, что на самом деле речь идет о банкротстве. Легко называть такие рассуждения «циничными», но цинизм – всего лишь химическая реакция в перенасыщенном растворе отчаяния. О безработице теперь говорили не только молодые мужчины из бара «Шкура»; теперь встревожены были все. В маленьком городке разорение работодателя – стихийное бедствие, у каждого найдется пострадавший знакомый, а в конце концов пострадаешь и ты сам.

Легко называть параноиками горожан, которые без конца твердят, что политики просто закачивают все ресурсы в Хед, что им плевать, народится ли в Бьорнстаде еще хоть одно поколение. Но худшее свойство паранойи в том, что единственный способ перестать выглядеть параноиком – это оказаться правым в своих опасениях.

* * *

Некоторым детям не дано освободиться от своих родителей до конца: их ведет по жизни родительский компас, они смотрят на мир родительскими глазами. Когда случаются страшные вещи, большинство людей становятся волнами, но кое-кто превращается в скалу. Волны накатываются и отступают под порывами ветра, а скалы лишь принимают удар за ударом и непоколебимо ждут, когда закончится шторм.

Адри была ребенком, но она вынула ружье из рук отца и села на пень, держа отцовскую руку в своей. То ли в шоке, то ли осознанно прощаясь – с отцом и с собой. После того дня Адри стала другой. Когда она поднялась и пошла через лес обратно в Бьорнстад, то не кричала в панике «помогите!», а решительно направилась домой к самым опытным и самым сильным охотникам и попросила помочь перенести тело. Когда мать с криком рухнула на пол в прихожей, Адри подхватила ее, потому что к тому времени девочка уже проплакалась. Она готова была стать скалой. И стала.

Катя и Габи были мамины дети, а Адри и Беньи – дети Алана Овича. Источники конфликтов и разжигатели войн. И каждый раз, когда Адри отправлялась в лес искать своего младшего, она знала, что обязательно найдет его, словно в его кожу были зашиты магниты. Адри боялась другого. Она боялась найти его мертвым, боялась каждый раз. Братишка не понимал, что в такие моменты творится внутри у старшей сестры. Тревога, спрятанная за роговицей, слова, спрятанные за другими словами, ключи от оружейного сейфа, спрятанные на ночь под подушку.

Беньи не сидел на дереве. Он лежал на земле.

* * *

Элизабет Цаккель вошла в «Шкуру». Время ужина уже давно прошло, но Элизабет села в углу, и перед ней появилась большая тарелка картошки. Ей даже не пришлось просить Рамону.

– Спасибо, – сказала хоккейный тренер.

– Не знаю, что там едят эти веганутые, кроме картошки. Но у нас грибные места. Скоро сезон! – прозвучало в ответ.

Цаккель подняла глаза, Рамона резко кивнула. С чувствами у владелицы бара тоже обстояло неважно, и это был ее способ донести до посетительницы свою надежду, что хоккейный тренер задержится в Бьорнстаде подольше.

* * *

Беньи лежал неподвижно, с распахнутыми глазами, устремленными в никуда. Адри помнила отцовскую руку, с тех пор как девочкой сидела на том пне. Холодную, неподвижную, без пульса.

Осторожно, совершенно беззвучно и мягко старшая сестра улеглась на землю рядом с младшим братом. Положила руку на его руку, ища тепло, биение под кожей.

– Ты меня в гроб вгонишь. Я его ищу, а он тут разлегся, как кретин, – прошептала она.

– Извини, – ответил Беньи.

Не пьяный, не под кайфом. Сегодня он не пытался сбежать от чувств. Адри еще больше встревожилась.

– Что стряслось?

Последние лучи лета преломились в каплях, повисших у Беньи на ресницах.

– Ничего. Просто… ошибка.

Адри не ответила. Она не та сестра, с которой можно говорить о разбитом сердце. Она та сестра, которая приведет брата из леса домой. Когда наконец показалась окраина города, Адри сказала:

– Новый тренер хочет, чтобы ты был капитаном команды.

И увидела в глазах Беньи то, чего не видела уже много лет.

Страх.

* * *

Цаккель почти покончила с ужином, когда Рамона вернулась к ее столу и поставила перед ней кружку пива. – От постоянных клиентов, – объявила она.

– От них? – Цаккель взглянула на пятерку возрастных.

Рамона помотала головой:

– От их жен.

Далеко в углу сидели пять немолодых теток. Седые, сумочки на столе, морщинистые руки крепко держат пивные кружки. Они прожили в Бьорнстаде всю жизнь, это их город. У кого-то из них дети и внуки работали на фабрике, кто-то работал на фабрике сам. На постаревших телах красовались новенькие футболки. На всех одинаковые. Зеленые, с тремя словами, написанными, как девиз:

Настоящей осени в Бьорнстаде не бывает – лишь короткий миг перед зимой; снег не настолько вежлив, чтобы дать листьям время стать землей. Быстро опустилась темнота, но те месяцы были все же наполнены светом: один клуб боролся – и выжил. Один взрослый положил утешающую руку на плечо одного напуганного ребенка четырех с половиной лет. Был хоккей, который больше чем игра. Пиво на столе неизвестного. Зеленые футболки, твердившие нам, что мы вместе, несмотря ни на что. Мальчишки, мечтавшие о великом. Друзья, ставшие армией.

Увы, через несколько лет в нашей памяти останется не это. Многие из нас, оглядываясь на те месяцы, припомнят… ненависть. Так уж мы устроены – хорошо ли, плохо ли, – что запоминаем времена по их худшим мгновениям. Поэтому мы никогда не забудем, как два города затаили обиду друг на друга. Не забудем насилие, которое пришло к нам как раз тогда. Говорить о нем мы, конечно, не будем – это не в наших обычаях. Мы станем говорить о сыгранных матчах, чтобы избежать рассказа о состоявшихся между ними похоронах.

* * *

Темнота успела удобно разлечься над Бьорнстадом и Хедом. В этой темноте через лес пробиралась щуплая тень. Уже начинались холода – дни пока утаивали правду, а ночи были честнее и не скрывали минусовой температуры за солнечными лучами. Тень, трясясь от холода, прибавила шагу – и от сильного волнения, и чтобы согреться.

Сигнализации в ледовом дворце Хеда не было, зато в старом здании хватало черных ходов, которые кто-нибудь да забывал запереть. Тень не имела конкретного плана вторжения – она просто пошла вокруг здания наугад, дергая все дверные ручки. Двери не поддавались, зато с форточкой туалета тени повезло. Ее удалось открыть, хотя двенадцатилетним рукам пришлось приложить всю свою силу.