Шесть ночей на Акрополе - Георгос Сеферис

Стратис закрыл книгу. Бильо смотрела на него. Он проговорил:

— Когда-то ты сказала: человечности тоже в меру. Вот это и отражает чувство, которое ты дала мне, произнеся эти слова. Я был бы счастлив, если бы после десяти лет труда научился писать так цельно. Пока что можно сказать, мы находимся на той стадии, которая у растений соответствует тому, когда корень только начинает зеленеть, чтобы стать стеблем.

Стратис поднялся и подошел к окну. Ароматы ночи несли дыхание великого спокойствия. Прошло пространное молчание.

— Знаешь, — сказала Бильо, — никогда я не чувствовала твоего голоса так, как сегодня. В Афинах ты был совсем другим: то чудовищная голова, то чудовищное тело. А теперь, когда ты читал, голос твой был и телом и душой — единым.

Поздно ночью Стратис поднялся и открыл дверь. Небо было искрошено морем, заполнено звездами.

— Столько душ в воде, — прошептал он. — Бедное ромейство.

Позади повернулась в кровати Бильо. Во сне она произнесла:

— Не хочу уезжать, не хочу оставлять тебя одного, не хочу…

Он подошел к ней и крепко прижал свои ладони к ее лицу, провел ими до талии, до колен, до стоп, словно желал отпечатать в этом прикосновении очертания ее тела.

Стратис работал уже над двадцать четвертой песнью «Одиссеи». Стемнело. Он вышел за дверь и посмотрел на место звезды Венеры. Часа через два-три, не более, должна была появиться Бильо. Она пожелала, чтобы он не шел встречать ее у корабля. Море было совершенно так же спокойно, как и в прошлый четверг. Он вспомнил, как ожидал ее весной у нее дома в первый раз. С удивлением заметил, что сердце стучит так же, как стучало тогда. Те же образы стали появляться и сейчас. Он вернулся домой и стал укладывать вещи так, как они были в день ее отъезда. Подошел к кровати и измял ее. Засмеялся, пытаясь придать подушкам и простыням очертания, которые оставило ее тело. Он снова направился было к выходу, но остановился, взял стакан, наполнил его до половины и поставил рядом с кроватью: так вот она отпила перед тем, как попрощаться. «Я пытаюсь изъять пять дней посредством ворожбы», — подумал он и засмеялся. Тогда он услышал шаги старика:

— Желаю приятной встречи, кир Стратис.

— Благодарю, Сотирис. Заходи. Надеюсь, море было хорошим.

— Летний ветер, прилети!

Весточку мне принеси! —

сказал Сотирис и добавил робко:

— Я и скрипку принес.

— Молодец, Сотирис! Садись!

Сотирис присел и сказал:

— Знаешь, кир Стратис, когда — даст Бог — вы уедете в Афины, я больше не буду приходить сюда, чтобы не видеть всех этих каликадзареев.[163]

Он имел в виду своих односельчан. Стратис потрепал его по плечу.

— Того, что вы дали мне, кера Бильо и ты, мне хватит на все дни, которые Бог положил мне в мешок. А что касается ночей… — он ощупал свою скрипку. — Разве эти рогоносцы поймут…

Сотирис прислушался.

— Вот! Идут! — сказал он и сделал движение, желая встать.

— Сиди, — сказал Стратис, пытаясь сдержать собственное порывистое желание броситься наружу.

Шаги приблизились. Появилась Лала.

Голос у нее был не такой, как прежде: не было и той медленной артикуляции, которая позволяла словам падать закругленными, словно бусины. Она говорила тускло и с болью:

— Когда-то я сказала тебе, Стратис, что не приду, если ты сам того не пожелаешь. Это оказалось невозможно…

Она замолчала. Лицо ее было похоже на воск. Невообразимо медленно посмотрела она на вещи, бывшие вокруг, в комнате. Взгляд ее остановился на наполненном до половины стакане.

— Я хочу пить, — сказала она, стремительно схватила стакан Бильо и осушила его.

— А где же Бильо? — спросил Стратис.

— Не знаю… Не знаю… Саломея умерла вчера в полдень…

— Что?!

Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.

— Я пойду, — сказал Сотирис.

— Останься! — резко крикнул Стратис.

— Вчера в полдень мы сидели в Королевском парке,[164]— сказала Лала. — Она была в таком хорошем настроении. В руках у нее были гвоздики. Она говорила, что вечером поедет к тебе. Я спросила, не пойдем ли мы в конце месяца на Акрополь. Знаешь, полнолуние послезавтра, 31-го. Она ответила таким шутливым тоном: «Занавес на лунный свет! Стратису нужно солнце…». С этим словом она застыла, словно статуя. Я схватила ее за руку: она была холодна… И лицо… И шея… И красные цветы, оставшиеся у нее на коленях…

Послышались всхлипывания.

— Спасибо, Лала, — сказал Стратис.

Сотирис поднялся:

— Что говорит госпожа?

— Кера Бильо умерла, Сотирис, — тихо сказал Стратис.

На глазах у старика блеснули слезы.

— Ах, бедняжка! — воскликнул он. — Столько жизни было в ней!

Стратис зажег лампу.

— Хочу попросить тебя об одной услуге, Сотирис, — сказал он. — Помнишь, как ты играл на скрипке накануне того дня, когда она покинула нас?

— Да, кир Стратис.

— Сыграй то же самое, сейчас.

— Но… — начал было Сотирис и посмотрел на Лалу, которая утирала глаза.

— Прошу тебя, — прервал его Стратис.

Сотирис вынул скрипку. Его толстые пальцы дрожали, когда он держал ее. Он провел смычком, издав звук, напоминавший зов дикого зверя.

— Не могу больше, — прорычал он и поднялся.

Стратис проводил его до ограды.

— Береги себя, кир Стратис, — сказал старик. — Знаю я твое горе. Так вот и я начал видеть нераид.

Он ушел. Стратис глубоко вдохнул в себя воздух. Вокруг вопля скрипки вращались благоухания ночи, сводившие его с ума. Он вернулся в дом.

— Ты, должно быть, проголодалась, — сказал он Лале. — Возьми что-нибудь там…

Он указал жестом.

— Можешь спать здесь. Я вернусь утром.

Он поспешно вышел, пошел на берег, упал там на гальку и разрыдался.

Несколько часов пролежал он, вперив взгляд в небо. Звук смычка Сотириса терзал слух. При лунном свете окровавленное пиявками тело снова и снова проходило перед ним, приближалось к нему и исчезало. Он повернулся лицом вниз. Брал камушки. Поначалу камушки помогали. Затем стали жечь. Все. Он подошел к морю, намочил голову и, пошатываясь, вернулся на рассвете домой.