Мадам Пикассо - Энн Жирар

– Но ты же Пикассо. Тебя хорошо знают в Париже.

– Во Франции я навсегда останусь иностранцем, каким бы знаменитым я ни стал и сколько бы здесь ни прожил.

– Всегда полезно помнить о возможных опасностях и не становиться слишком благодушным.

Какие бы обещания ни давал Пикассо, застенчивая улыбка Евы пробуждала в нем желание овладеть ею. Ее наивность возбуждала его, а неопытность была чрезвычайно соблазнительной.

Он понимал, что это настоящее безумие. Но любовь – это тоже разновидность безумия, разве не так?

Он не беспокоился о том, что его не понимают, потому что сам не вполне понимал себя.

Со своего места Пикассо мог видеть только ее глаза – чудесные, ясные, бездонные глаза, как будто пронзавшие его насквозь и знавшие, что творится у него внутри. В метафорическом смысле, он так и не видел ее тело целиком, как и она его. Он старался запечатлеть в мыслях ее изысканный профиль. Он нарисует ее по памяти – каждую дорогую черту, – но только после того, как она уйдет, потому что ему не хотелось пугать ее вспышкой творческой энергии, которую он непременно испытает на следующее утро.

Пикассо хотел навсегда запечатлеть этот момент в памяти, как на фотографии. Он хотел, чтобы она оставалась его тайной, его загадкой, которой только он мог владеть или понимать. До поры до времени никто не должен знать о его чувствах к ней. Происходившее между ними уже казалось неким священнодействием.

Он отвлекся от своих размышлений, когда Ева сонно прилегла на кровать.

– Кажется, до меня наконец дошло. Не могу поверить тому, что я совершила.

– Выход на сцену определенно был смелым поступком.

– Еще маленькой, в Венсенне, я хотела стать актрисой, как и многие другие девочки. Думаю, сегодня моя мечта осуществилась.

Пикассо улегся рядом, держась в стороне, чтобы это не выглядело интимным жестом.

– Я знаю, что такое детские мечты, – сказал он. Они смотрели на потолок, где танцевали тени от свечей.

Выражение лица девушки внезапно изменилось. Он повернулся и понял, что она смотрит на незавершенное полотно на мольберте. Яркий образ головы, расколотой пополам, занимал центральное положение на холсте. Пикассо знал, что картина производит непривычное и тревожное впечатление. Ему придется рассказать Еве гораздо больше о своем внутреннем мире, чтобы объяснить такую странную тему. А если он рискнет и расскажет ей обо всем, не будет ли она считать его порочным человеком из-за мыслей и чувств, которые так часто овладевали им и проникали в его живопись? Душа Пикассо восставала против такого признания. Он разрывался пополам, но все же чувствовал себя обязанным поведать Еве о том, что не рассказывал никому другому.

– После смерти моей младшей сестры… – услышал Пикассо собственный голос и удивился тому, как прозвучали его слова. Они были похожи на невольную исповедь. Он откашлялся и попробовал снова.

– После ее смерти в Испании начался набор молодых людей для войны с Кубой[42]. Чтобы избежать призыва, родители отправили меня вместе с моим другом Мануэлем Паларесом в его родную деревню Хорта де Эбро. Это было уединенное горное селение, где мы надеялись провести какое-то время. Вскоре после нашего приезда случилась сильная гроза. Одну девушку, знакомую Палареса, ударило молнией. Он хотел подняться на гору и лично убедиться в том, что она умерла. Он привел меня в хижину гробокопателя, где положили ее тело. Dios mio, мне было всего лишь тринадцать лет! Я боялся темноты. Мне повсюду чудились духи и призраки, но Мануэль встряхнул меня за плечи. «Будь мужчиной, Паблито», – сказал он.

Ева оперлась на локоть и внимательно смотрела на него.

– Девушка лежала на столе. Она была белой, как тесто. В заплесневелой хижине горела лишь масляная лампа. Я помню свист ветра и стук дождя. В первую минуту после прихода мое сердце громко стучало от ужаса, и я даже не слышал, что говорили остальные.

Гробокопатель был беззубым стариком и пугал меня так же сильно, как и труп девушки. Потом ночной сторож решил вскрыть ей череп и убедиться, что ее действительно убило молнией. Это было самое жуткое.

Ева молча накрыла ладонью его руку. Картина на мольберте – девушка с расколотой головой – была ключом, открывавшим дверь в то место, куда он не собирался заглядывать сегодня ночью. Но теперь дверь распахнулась, и он не мог повернуть назад.

– Я стоял там, не в силах двинуться с места. Так или иначе, я не мог уйти, потому что несколько любопытных крестьян уже собрались в хижине и стояли вокруг меня, словно присутствовали на цирковом представлении. Я до сих пор чувствую запах дешевой сигары сторожа. От кислой вони мне стало плохо. Зажав сигару между коренными зубами и выпуская огромные клубы дыма, он взял пилу и вскрыл голову девушки от макушки до шеи, обнажив мозг.

По выражению лица Евы Пикассо увидел, что она потрясена рассказом.

– После того как он это сделал – фактически изуродовав ее, – то отступил назад и вынул сигару изо рта. Его пальцы были окровавлены, и кровь осталась на сигаре. Я едва успел выбежать из хижины, и меня вывернуло наизнанку.

Он закрыл глаза и почувствовал легкое прикосновение ее губ к своей щеке.

– Я еще никому не рассказывал эту историю. В детстве она ужасала меня. Но, как видишь, после стольких лет она превратилась для меня в нечто вроде безумного увлечения.

– Это можно понять, учитывая обстоятельства.

– В самом деле? В моей голове много темных фантазий, Ева. Думаю, ты не стала бы так по-доброму относиться ко мне, если бы знала о них.

– А ты считаешь их безумными?

Пикассо немного подумал.

– На самом деле, нет. Некоторые мои фантазии оживают на холсте, а другие – это чистая творческая страсть, возникающая под влиянием момента.

– Значит, все они – это часть тебя.

– Да, если хочешь, – он предупреждал ее и видел, что она понимает это.

– Я прочитала твою книгу о сатирах и, как видишь, все равно пришла сюда, – заметила она.

– Ах, mi angel, уверяю тебя, это ничто. Видишь вон ту папку? В ней полно эскизов: меловых, карандашных и чернильных этюдов. Многие из них были созданы в ранней юности. Но не все. Если ты захочешь уйти после того, как их увидишь, я не стану удерживать тебя.

Ева не имела представления о том, что ей предстоит увидеть его эротические фантазии, запечатленные на бумаге. Но лучше открыться ей сейчас, пока его сердце еще не пропало навеки.

Ева встала, медленно пересекла студию и вернулась на кровать с папкой в руках. Ее силуэт в тусклом свете свечей казался хрупким и миниатюрным. Сердце Пикассо гулко забилось от страха и тяжкого предчувствия.