Французский орден особиста - Николай Николаевич Лузан

и всех не успели обезвредить. Они дезинформировали товарища Сталина.

– Як же так, Василич? – сокрушался Стецко.

– Если б они пробрались только в разведку… – вздохнул Рябов. – В армию эти гады тоже просочились, потому и отступаем.

– Ну тогда я другого нэ разумию. Як так вышло, шо на двадцать четвертом году советской власти столько врагов появилось? Як?! – недоумевал Стецко.

Вопросы младшего сержанта только душу бередили. Рябов и сам думал о том же.

Постепенно разговор заглох, и они забылись в коротком сне.

Дальше дни превратились в один непрекращающийся кошмар. Утром пленных будили удары молотка по рельсу. Под крики старост те, кто еще мог двигаться, выстраивались на перекличку, а потом тянулись к бакам с похлебкой. На поверку выходили не все – каждое утро все больше находили умерших. Но даже мертвым не было покоя – похоронная команда раздевала их донага, погружала в тачки, отвозила к силосными ямам и сваливала на дно.

После переклички пленных под конвоем вели на работу. Рядом был карьер, где добывали известняк, а он нужен был немцам для ремонта поврежденных дорог; часть известняка отправляли в Германию на металлургические заводы. С раннего утра и до позднего вечера изможденные люди махали кирками и ломами, грузили тяжелые камни в тачки и по хлипким дощатым помостам везли к железнодорожным вагонам.

Руки отнимались, ноги не слушались, но падать было нельзя – это означало смерть. А у Рябова еще вдобавок ко всему заныли отбитые почки. Теперь у него была мечта: вдруг случится чудо, и староста пошлет его на работы в столовую. Там, под крышей, можно хотя бы отогреться и хоть немного набить брюхо. Однако наступал новый день, и снова приходилось идти в карьер.

Силы стремительно таяли, и Рябов понимал, что долго не протянет. Спустя час после скудного завтрака наваливалась усталость, а измученное тело кусал холод. К вечеру, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости; и даже ночью в голове звучали удары кирки. От этого можно было сойти с ума.

Подходил к концу октябрь. Чуть живой от усталости, Рябов пробрался на свое место в бараке и укутался с головой в какие-то тряпки. На время боль в почках отпустила, дрожь унялась, но заснуть никак не удавалось.

Смерти Рябов давно перестал бояться – она постоянно находилась рядом, – но уж больно неприглядной выглядела кончина… Такое он видел каждый день – кто-то падал и не поднимался. Раньше-то пытались поднять, а теперь нет – не было на это сил. Охранник, оторвав жопу от костра, мог выстрелить в неподвижное тело, или же, смеха ради, на упавшего натравляли сторожевого пса, чтоб потрепал в удовольствие. Да какое удовольствие – собакам падаль не в радость… Когда смена заканчивалась, мертвого – мертвых! – погружали на тачку и везли в лагерь, чтобы сбросить в яму. Обязательно трясущимися руками сдирали одежду – или чтоб самим носить, или чтобы обменять на кусок хлеба или картошку. На построении бригадир отчитается перед старостой по «убывшим», потом баланда и спать…

Нет, так умирать Рябов не хотел.

– Подъем! – Истошный вопль дежурного по бараку вырвал из сонного забытья.

Иван с трудом сполз с нар – начинался новый день. На плацу под лай сторожевых псов старосты приступили к распределению на работы. Своей фамилии он не услышал – его и еще троих под конвоем повели в здание администрации. Рябов не пытался строить догадки, что ждет впереди, опустился на лавку и откинулся на стену. Тут тепло, хоть погреться немного…

– Колесник? – Грубый окрик заставил его очнуться.

– А-а?.. Что?.. – не мог сообразить Иван.

– Шо ты как мертвый? А ну, шевелись!

Подталкивая Рябова в спину, мордатый холуй-надсмотрщик провел его к кабинету в конце коридора, приоткрыл дверь и спросил:

– Разрешите ввести?

Прозвучал невнятный ответ, и по знаку мордатого Иван переступил порог.

В полупустом кабинете глазу не за что было зацепиться. Вся обстановка – колченогий стол, стул и табуретка. За столом сидел одетый в немецкую офицерскую форму без знаков различия худощавый человек лет пятидесяти. У него была тонкая кадыкастая шея, и на ней каким-то чудом держалась круглая, как шар, большая голова. «Гусь», как мысленно окрестил его Рябов, на лагерное начальство не был похож.

«Кто такой? Чего ему от меня надо?» – не мог понять Иван.

Недоумение отразилось на лице, и это не укрылось от внимания «Гуся». Он кивнул на табурет и на чистейшем русском языке сказал, обращаясь к конвоиру:

– Козлов, пошел вон и закрой дверь!

Скрипнув петлями, дверь захлопнулась. «Гусь», оставшись наедине с Рябовым, цепким взглядом обшарил его с головы до пяток, потом зашелестел бумагами, лежавшими на столе, и, выдержав паузу, клюнул жалом-вопросом:

– Ну так как, лейтенант Колесник, не надоела еще такая скотская жизнь?

«О чем это он?.. К чему клонит?.. Что ему от меня надо?» – лихорадочно соображал Рябов.

Он отвел взгляд в сторону и буркнул:

– Я эту жизнь не выбирал.

– Конечно же, не выбирал, – кивнул «Гусь». – В Совдепии за вас все решает и выбирает мудрый и непогрешимый товарищ Сталин. А он полностью облажался! Скажешь, не так?

– Не знаю. Время покажет.

– Так уже показало. Немцы стоят под Санкт-Петербургом, под вашим Ленинградом. Не сегодня завтра будут под Москвой. Ну и где же «несокрушимая и легендарная» Красная армия, о которой на каждом углу трубила ваша пропаганда?

Рябов, помявшись, выдавил:

– Воюет.

– Довоевалась уже… Все просрали! Все!!!

Рябов не мог понять, чего было больше в его голосе – злорадства или оголтелой злости. Он напрягся, ожидая очередного коварного вопроса, и не ошибся. Выдержав долгую паузу, «Гусь», снова спросил:

– Ну так как, казак, жить хочешь?

«Какой еще казак?.. С чего он взял?» – опешил Рябов.

– Чего молчишь? – допытывался «Гусь».

«Казак… Откуда ему это известно? Откуда?..»

В памяти возник дотошный обер-лейтенант с его расспросами.

«Так вот, значит, какой ты гусь, – щелкнуло в мозгу. – Теперь понятно, откуда ты знаешь про мои казацкие корни! Выходит, вы с тем обер-лейтенантом из одной стаи стервятников. Ничего не скажешь, ловкий заход – на происхождении хотел меня подловить и завербовать. Казаки-то не очень к советской власти… Вот только из какой ты стаи гусь? Абвер? Тайная полевая полиция? Гестапо? СД? Да, собственно, какая разница, один черт».

В своих рассуждениях Рябов не ошибся – перед ним находился матерый германский контрразведчик Петр Самутин, заместитель начальника абвергруппы № 102, действовавшей в полосе Юго-Западного фронта. Службу в контрразведке он начинал еще в годы Гражданской войны у «Черного барона» – Врангеля. После разгрома белогвардейских войск в Крыму Самутин успел бежать в Турцию,