Седой солдат - Александр Проханов

Прогрохотали за дверью шаги. Без стука, запыхавшись, заскочил дежурный:

— Товарищ полковник, командир на ЦБУ вызывает!.. Жгут колонну!.. Вслед за начальником разведки Батурин проскочил в центр боевого управления, где уже собрались офицеры. Обступили настенную карту, впились в телефоны и рации. Командир среди разноголосицы позывных и команд стискивал трубку, перекрикивал штабистов:

— Где у тебя головные?… «Змея», «Змея»… Я спрашиваю, где у тебя головные?…

И, выведенный на громкий динамик сквозь шелесты и хрусты эфира, далекий голос старшего колонны отвечал:

— «Гора»! «Гора»!.. Я — «Змея»!.. Головные горят!.. Три головные горят!.. «Нитка» остановлена!.. Очень сильный огонь!.. Есть «ноль двадцать первые» и «трехсотые»!.. Дайте «Гром»!.. Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Очень сильный огонь «бородатых»!..

Березкин, потрясенный, не имея места у телефона и раций — артиллерист, авиатор, тыловик, начальник штаба, сам командир, все выкликали, выспрашивали, отдавали команды с похожими, ожесточенными лицами, — обратился к Батурину::

— Сейфуддин!.. Предатель!.. Сволочь!.. В глаза мне смотрел!.. Целовались!.. Водку пили!.. Братом называли!.. Никому нельзя верить!.. Только гвоздить!.. Огнем их, огнем!

Батурин понимал: случилось несчастье. Рухнул, рассыпался, превратился в ничто сложный, взлелеянный план примирения с группировкой Сейфуцдина. Все тайные и явные встречи, посулы оружия, выплата денег, все, что должно было превратить враждебные банды в дружественное, союзное войско, прекратить боевые действия в обширном районе, сохранить от разорений кишлаки и посевы, сберечь свои и чужие жизни, — все это рухнуло. Провален план, который приветствовали в Кабуле как победу мирной политики. Все это пропало и кончилось. Дорога, которую взялся охранять Сейфуддин, пропуская колонны, снова превратилась в арену войны. Сейчас на этой дороге взрывались и вспыхивали «наливники», падали солдаты; «бэтээры» сопровождения, крутя пулеметами, били по кручам, где в окопах угнездились стрелки, поражали разрывными пулями цистерны с топливом. Лопались громадные шары огня, вставали черные башни копоти. После взрыва скелет машины спекался в белом огне.

— «Гром»!.. Я — «Белка»!.. Я — «Белка»! — хрипел в трубку начальник артиллерии, направляя огонь на дорогу. — Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Беглый огонь!..

Березкин бешено крутил синими, потемневшими от ненависти глазами:

— Предатель!.. Спалить его заживо!..

Батурин ушел с ЦБУ, чувствуя, как все в нем болит и страдает — не телесным, а душевным страданием. Он, переводчик, пусть и скромный, но участник миротворческого плана. Присутствовал на тайных свиданиях с Сейфуддином ночью, на коврах, за дымящимся пловом, когда под дугой тускло блестели уздечки и винтовки охраны и стрелок в «бэтээре» сжался под броней у прицела. Он, Батурин, поверивший Сейфуддину, полюбивший учителя Фазли, его мягкую речь и искренние, глубокие мысли, не мог понять причину крушения. Пугался обмана, вероломства, в которые был вовлечен. Не сумел разгадать среди сладких уверений и истовых клятв тонкого, умелого сокрытого лукавства. Нет, он не знаток Востока и бессилен перед его глубиной и тайной. Отделен от него своим чужеродством.

В стороне, за казармами, в пыльной степи рвануло воздух, продернулся огненный шнур. Тучи праха и дыма потекли над землей, и в них мерцали и лопались рыжие глазницы. Била артиллерия. Самоходные гаубицы посылали снаряды в горы, крушили позиции моджахедов, вызволяя колонну.

К вечеру в расположение части въехала колонна. Пыльные КамАЗы, цистерны в потеках топлива, исцарапанные фургоны, зачехленные брезентом грузовики. На лобовых стеклах машин были видны пулевые отверстия в паутинных трещинах, из-за которых глядели утомленные лица водителей. Одну машину, с пробитым радиатором, приволокли на прицепе. Из другого «наливника», из цистерны, сквозь пробоину хлестало топливо, и водитель, выскочив из кабины, затыкал отверстие тряпкой.

Из «бэтээров», замызганных, закопченных, выгружали убитых. Батурин видел круглое, с оскаленным ртом, серое лицо, открытые, полные холодных слез глаза. Другое, обгорелое, в красной коросте, тело укладывали на носилки, и санитар торопился набросить брезент.

Военврач Ловчук, расторопный, быстрый, помогал выгружать раненых. Покрикивал на санитаров, поддерживал под руку лейтенанта с перевязанной шеей, подсаживал его в фургон с красным крестом. Лейтенант возбужденно, лихорадочно ему говорил:

— Я на броне!.. Кголовной!.. Смотрю, горит! Я пулеметчику: «Режь!..» А у него заклинило!.. Я — к люку!.. А меня жигануло!..

Батурин шел вдоль колонны, пахнущей бензином и пылью. В степи грохотала артиллерия. Летели с воем реактивные, сжигающие небо снаряды. Падали далеко в невидимой «зеленке».

В вечерней степи, озареные низким солнцем, маячили древние крепости — свидетели старинных нашествий…

Батурина опять разбудили ночью. В маленькой комнатке, где обычно встречались с агентами, за низким столиком сидел Березкин, а напротив него учитель Фазли. Еще недавно, день назад, Батурин любовался его благообразным лицом, легкими, изящными движениями, от которых складки на просторных одеждах ложились красивым узором. Теперь учитель Фазли был в пыли и грязи, в разорванной, с запекшейся кровью накидке. Его рука была обмотана тряпкой. На пальцах под ногтями темнели земля и кровь. Лицо, оцарапанное, дергалось мелкими, пробегавшими судорогами. Он не притрагивался к пиалке с чаем, к выложенным на блюдо сладостям.

Едва Батурин вошел, он без приветствия, торопясь, взмахивая раненой рукой, стал говорить, устремляя выпученные глаза на Березкина, ему обращая свою клокочущую речь.

Зачем шурави понадобилось так жестоко его обманывать? Зачем шурави обманывают тех, кто стал их друзьями и готов был вместе с ними сражаться против корыстных и вероломных людей? Почему шурави клялись в вечной дружбе и нарушили клятву?

— Что он такое несет?! — тихо и яростно отвечал Березкин. — Я думал, поймаю его как-нибудь и собственноручно вкачу ему пулю между глаз! А он явился и пудрит мне здесь мозги! Скажи ему, мы сейчас отправимся в морг, я покажу ему убитых водителей и тут же в морге расстреляю его, как лживую собаку! Чтобы мертвым парням, если есть загробная жизнь, стало хоть немного легче! Одним предателем меньше! То же самое сделаю с Сейфуддином, если он мне попадется живым! Если его кости еще не перемололи снаряды наших гаубиц и реактивных установок!..

Батурин перевел буквально с той же яростью, с тем же отвращением и презрением, представляя, как лежат сейчас в морге тела убитых водителей, завернутые в серебряную фольгу, представляя их матерей, не ведавших о случившемся, спокойно спавших в далеких городах и поселках.

— Почему Сейфуддин клялся аллахом, что скорее отдаст на заклание родного сына, чем нарушит договор о мире? — Березкин выговаривал слова медленно побелевшими от бешенства губами. — Вы обещали охранять проходящие по дорогам колонны, и мы поверили вам!.. Почему ваши пулеметы расстреляли колонну?!