Подросток - Федор Достоевский

У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почтировно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел наВасильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почтивсегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я ипредполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотряна то что являлся к нему в первый раз.

Я рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть делосовести, и я, выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моегоуважения, что, уж конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я и взаправдубыл озабочен этим письмом и действительно убежден в необходимости третейскогорешения; но подозреваю, однако, что и тогда уже мог бы вывернуться иззатруднения без всякой посторонней помощи. И главное, сам знал про это; именно:стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он тамзахочет, пусть так и делает: вот решение. Ставить же самого себя высшим судьейи решителем в деле такого сорта было даже совсем неправильно. Устраняя себяпередачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым тотчас бывыиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись,насколько это касается меня, от всех выгод по наследству (потому что мне, каксыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас,так потом), я сохранил бы за собою навеки высший нравственный взгляд на будущийпоступок Версилова. Упрекнуть же меня за то, что я погубил князей, опять-такиникто бы не мог, потому что документ не имел решающего юридического значения.Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мнедаже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета,как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я самблагороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему темсамым за вчерашнее мое перед ним принижение.

Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее неушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будеттолько нарастать.

Прежде всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина.«Покажи мне свою комнату, и я узнаю твой характер» — право, можно бы таксказать. Васин жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и темпромышлявших, имевших постояльцев и кроме него. Знакомы мне эти узкие,чуть-чуть заставленные мебелью комнатки и, однако же, с претензией накомфортабельный вид; тут непременно мягкий диван с Толкучего рынка, которыйопасно двигать, рукомойник и ширмами огороженная железная кровать. Васин был,очевидно, лучшим и благонадежнейшим жильцом; такой самый лучший жилецнепременно бывает один у хозяйки, и за это ему особенно угождают: у негоубирают и подметают тщательнее, вешают над диваном какую-нибудь литографию, подстол подстилают чахоточный коврик. Люди, любящие эту затхлую чистоту, аглавное, угодливую почтительность хозяек, — сами подозрительны. Я был убежден,что звание лучшего жильца льстило самому Васину. Не знаю почему, но меня началмало-помалу бесить вид этих двух загроможденных книгами столов. Книги, бумаги, чернилица— все было в самом отвратительном порядке, идеал которого совпадает смировоззрением хозяйки-немки и ее горничной. Книг было довольно, и не то чтогазет и журналов, а настоящих книг, — и он, очевидно, их читал и, вероятно,садился читать или принимался писать с чрезвычайно важным и аккуратным видом.Не знаю, но я больше люблю, где книги разбросаны в беспорядке, по крайней мереиз занятий не делается священнодействия. Наверно, этот Васин чрезвычайно вежливс посетителем, но, наверно, каждый жест его говорит посетителю: «Вот я посижу стобою часика полтора, а потом, когда ты уйдешь, займусь уже делом». Наверно, сним можно завести чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но — «мывот теперь с тобою поговорим, и я тебя очень заинтересую, а когда ты уйдешь, япримусь уже за самое интересное»… И однако же, я все-таки не уходил, а сидел. Втом же, что совсем не нуждаюсь в его совете, я уже окончательно убедился.

Я сидел уже с час и больше, и сидел у окна на одном из двухприставленных к окну плетеных стульев. Бесило меня и то, что уходило время, амне до вечера надо было еще сыскать квартиру. Я было хотел взять какую-нибудькнигу от скуки, но не взял: при одной мысли развлечь себя стало вдвоепротивнее. Больше часу как продолжалась чрезвычайная тишина, и вот вдруг,где-то очень близко, за дверью, которую заслонял диван, я невольно и постепенностал различать все больше и больше разраставшийся шепот. Говорили два голоса,очевидно женские, это слышно было, но расслышать слов совсем нельзя было; и, однако,я от скуки как-то стал вникать. Ясно было, что говорили одушевленно и страстнои что дело шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или одинголос убеждал и просил, а другой не слушался и возражал. Должно быть,какие-нибудь другие жильцы. Скоро мне наскучило и ухо привыкло, так что я хотьи продолжал слушать, но механически, а иногда и совсем забывая, что слушаю, каквдруг произошло что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стулаобеими ногами или вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдругкрик, даже и не крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно,услышат чужие или нет. Я бросился к двери и отворил; разом со мной отворилась идругая дверь в конце коридора, хозяйкина, как узнал я после, откуда выглянулидве любопытные головы. Крик, однако, тотчас затих, как вдруг отворилась дверьрядом с моею, от соседок, и одна молодая, как показалось мне, женщина быстровырвалась и побежала вниз по лестнице. Другая же, пожилая женщина, хотела былоудержать ее, но не смогла, и только простонала ей вслед:

— Оля, Оля, куда? ох!

Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притвориласвою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока незамолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло.Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.

Примерно четверть часа спустя раздался в коридоре, у самойдвери Васина, громкий и развязный мужской голос. Кто-то схватился за ручкудвери и приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-товысокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего и даже меня ужерассматривавшего, но не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через веськоридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой. Хозяйка перекликалась сним тоненьким и веселеньким голоском, и уж по голосу слышалось, что посетительей давно знаком, уважаем ею и ценим, и как солидный гость, и как веселыйгосподин. Веселый господин кричал и острил, но дело шло только о том, чтоВасина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему на родунаписано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалосьверхом остроумия хозяйке. Наконец гость вошел, размахнув дверь на весь отлет.

Это был хорошо одетый господин, очевидно у лучшего портного,как говорится, «по-барски», а между тем всего менее в нем имелось барского, и,кажется, несмотря на значительное желание иметь. Он был не то что развязен, акак-то натурально нахален, то есть все-таки менее обидно, чем нахал,выработавший себя перед зеркалом. Волосы его, темно-русые с легкою проседью,черные брови, большая борода и большие глаза не только не способствовали егохарактерности, но именно как бы придавали ему что-то общее, на всех похожее.Этакий человек и смеется, и готов смеяться, но вам почему-то с ним никогда невесело. Со смешливого он быстро переходит на важный вид, с важного на игривыйили подмигивающий, но все это как-то раскидчиво и беспричинно… Впрочем, нечеговперед описывать. Этого господина я потом узнал гораздо больше и ближе, апотому поневоле представляю его теперь уже более зазнамо, чем тогда, когда онотворил дверь и вошел в комнату. Однако и теперь затруднился бы сказать о немчто-нибудь точное и определяющее, потому что в этих людях главное — именно ихнезаконченность, раскидчивость и неопределенность.