Последняя тайна Лермонтова - Ольга Тарасевич

Впрочем, с Вовчиком такие вещи обсуждать не стоит, напрасная трата времени.

– Приехали. Вот твой музей, – он криво усмехнулся. – Надо же, ничего не меняется. Вон видишь ту скамейку – я там свидание назначал. Долго ждал, замерз – а девочка не пришла.

– Да уж, внешне здание не фонтан. Ничего странного, что твоя девочка не пришла, справа стройка, слева пустырь, а на лавочке спинка оторвана. Чего в таких местах встречаться?! Ладно, я побежала. А ты жди здесь! В машине.

Заглушив двигатель, Вован озадаченно на меня посмотрел:

– А че такое? Я с тобой. Не боись, не помешаю, тихо рядом постою! Я может тоже хочу типа к истории приобщиться.

– Мне надо идти одной. И это не обсуждается. Я скоро!

Стараясь не хлопнуть дверцей (меня саму бесит, когда дверцами моего «Фольксвагена» лупасят, словно закрывают разбитый милицейский «уазик»), я выскользнула из машины к широким выщербленным каменным ступеням и облупившейся замызганной двери, рядом с которой красовалась покосившаяся табличка «Краеведческий музей г. Озерска».

Рожденный летать не должен ползать.

Юпитеру подсунули бычий хлев.

В музее устало стонет вытертый паркет, подоконники усеяны трупами мух, стекло витрин покрыто толстым слоем пыли, а над всем этим великолепием застыл отчаянный запах тушеной капусты.

Что это за место для ценных экспонатов?! Их было бы эффектнее и достойнее разместить там, где они и были обнаружены. Замковый интерьер – соответствующее обрамление для исторических ценностей.

«Или пусть проспонсирует ремонт музея, или пускай забирает свое добро назад», – раздраженно думала я, разглядывая какие-то ржавые серпы, едва различимые через грязное стекло.

Потом были стрелы, пики, приплюснутые медные украшения и китчевый фарфор 50-х годов. Все понятно, основной принцип составления экспозиции: «Возьми, Боже, что нам негоже». Экспонаты из замка в открытом фонде не выставлены – это явный плюс. С охраной здесь напряженка. Уже можно было бы вынести полмузея – а никто из сотрудников так и не появился!

В конце концов, я нахожу какого-то субъекта в сальными волосами, который спит в боковой комнатке, примыкающей к холлу. Рот его открыт, щека нежно прижата к разложенной на столе газете «Правда Озерска», а на глазу сидит крупная муха с зеленой спинкой.

Почувствовав мой взгляд, мужчина встрепенулся.

– А? Кто здесь?! Простите, задремал. Наверное, вы от Михаила Владимировича? Как же, как же, он звонил, идемте, буду весьма рад вам все показать...

Сотрудник музея суетливо вскакивает на ноги, подбегает к сейфу, выкрашенному в свои лучшие времена серой краской.

– Вот, альбомчик, чернильный прибор, все в целости и сохранности. Бутылка еще та самая и бокал. Только мебеля, – сначала запылали уши, потом красные пятна расцвели на щеках и сползли на шею. – Вы только не подумайте ничего такого... С мебелями пришлось поступить сообразно обстоятельствам. Дома они у меня в целости и сохранности, им условия для хранения нужны сухие, а в музее влажно-с.

Кого он обманывает этим «влажно-с» и заискивающим взглядом?

Альхен!

Альхену стыдно. Но дело его живее всех живых. Теперь понятно, почему классики литературы обеспечивают себе персональный участок вечности. Умные потому что. А мебеля отчаянно жалко!

Быстро оглядев массивный письменный прибор (чернильница, стаканчик для перьев, баночка с песком – все закреплено на тяжелой аметистовой подставке) и пузатую бутылку (темно-зеленая, какой-то шарик с горлышком), я взяла в руки альбом. В светло-коричневом обложке, с красной полоской более грубой и более темной кожи на переплете, украшенной вензелями, он оказался очень тяжелым.

– Бумага здесь красивая, – почтительно бормочет Альхен.

Он прав: чуть пожелтевшие, плотные листы альбома украшены гравюрами, выполненными настолько искусно, что они невольно притягивают взгляд. Оформление интереснее содержания! Читать сделанные в альбоме надписи пока даже не хочется.

Я рассматривала корабль, исчезающий в море, чей-то орлиный профиль, панораму Невского проспекта. И мысленно соглашалась с Михаилом: кажется, будто бы прикасаешься к живой истории, и это так волнует! Налюбовавшись гравюрами, я, наконец, стала изучать записи, которые друзья посвящали Марии Щербатовой. Сначала я поняла, что поклонников у красавицы-княгини было множество, а потом случайно обнаружила один очень странный, непонятный момент...

Проснулся Мартынов полным свежих бодрых сил. И сразу же понял причину того: воспоминания об альбоме княгини Щербатовой позволили ему еще раз увериться в справедливости той мысли, которая в последние годы приходила в его голову все чаще.

Раньше – очень, очень долго – о дуэли с Мишелем вообще не думалось. После осознания того, что собственная вспыльчивость довела до беды, что следствием ее стало мгновенное и полное уничтожение человека, и притом близкого приятеля, любые воспоминания о случившемся у подошвы Машука ранили так сильно, что хотелось лишь одного – вычистить, вымести из памяти и души тот роковой день. Но время облегчает муки. К тому же приходившие на ум обстоятельства вдруг озарились надеждой.

Вот если бы эти предположения оправдались...

Вдобавок еще и та картина, та набросанная Мишелем картина! Если бы дело обстояло именно так, как на том рисунке, то, быть может...

Николай Соломонович поднялся с постели. Чиркнул спичками, зажег свечу, так как наступивший вечер уже наполнил комнату густой фиолетовой темнотой.

Пришлось пару минут поискать среди бумаг, лежащих на столе, потемневший металлический ключ, которым отпирался заветный ящик.

Нашелся-таки, под старыми газетами!

Дрожащими руками Николай Соломонович достал документы, те самые, лежавшие в этом ящике много-много лет. Эту завернутую в бумагу стопку листов вручили ему после окончания короткого ареста, наказав хранить копию материалов дела на всякий случай.

Хранить...

Отделаться, выбросить – только такие тогда были намерения.

А что же просмотреть иль прочесть? От этой мысли прежде делалось дурно. Память и так все время болела, а уж при чтении понятно что может приключиться. Оживут все страшные непоправимые минуты, снова развернется пропасть ада, мгновение, шаг, а потом жизнь человеческая оборвана и исправить ничего больше нельзя.

Теперь же время пришло, и...

Перекрестившись, Николай Соломонович разорвал пожелтевшую плотную бумагу, в которую были завернуты документы, и погрузился в чтение.

Первые же строки наотмашь хлестнули болью.

«Медицинский осмотр тела Лермонтова. Свидетельство. Вследствие предписания конторы пятигорского военного госпиталя от 16 июля за N 504... освидетельствовали тело убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова»[33].