Кости Авалона - Фил Рикман

И миссис Борроу: «…помню его морщинистую улыбку и добродушные глаза. Я долго думала, что видела лицо Бога».

Получше, правда? Но еще важнее…

У несчастного мало причин для успокоения.

…если его неуспокоенная душа все еще находилась тут, то разве я совершил бы преступление против Бога и государства, пытаясь вызвать ее?

Чего я никогда еще не пытался делать, клянусь. Общение с духами покойных не по мне. Слишком отдает мертвечиной и гаданием по внутренностям. Некромантия: в самом этом слове слышится шепот смерти. Можно подумать, мертвые не имеют иного предназначения, кроме как служить страстям живых.

Боялся ли я?

Я поднялся на ноги. После стольких лет учебы я даже не надеялся испугаться. Наши предки в грозу собирались вокруг очагов, закрывая наглухо окна и двери домов. Даже во времена моего отца были такие, кто верил, что привидения — это ходячие трупы, поднявшиеся на поверхность земли из вонючих могил.

Но теперь мы живем в первый век просветления разума. Теперь мы стоим за стенами из стекла, наблюдая за тем, как гнутся деревья и небо озаряется вспышками молний. Стоим в безопасности и тепле, изучая силу и беспощадность природы. И древние тени тают на наших глазах, а духи умерших переходят в невесомые, прозрачные лучи лунного света.

Я взялся за холодный камень, скользкий от следов слизняков.

Может быть, я сумею помочь.

Послушай меня.

Быть может, мы сумеем помочь друг другу, аббат. Ты и я — двое служителей знания, разделенных лишь тонкой вуалью смерти.

Встав на колени внутри защитной пентаграммы, среди холодных руин нашей веры, я читал нараспев слова и фразы из учебников магии, переданные целыми и невредимыми — или я просто убедил себя в этом — христианской молитвой. Нет, я не собирался заклинать на манер древних магов. Я только просил…

…смиренно, именем Отца, Сына и Святого Духа, просил Святую Троицу явить свою милость. Праведный Боже, если есть на то твоя воля, дабы я помог рабу твоему аббату Уайтингу обрести покой… дабы принял на себя часть его страданий в обмен на скромное знание, то позволь ему явиться ко мне сейчас во всем его… во всем неприглядном виде.

В неприглядном виде. Это важно. В учебниках магии всегда отмечалась необходимость представить себе, в каком облике желаешь увидеть духа.

Сначала твердо определиться. В неприглядном виде. Затем уверенно произнести. Воображение, приложенное к человеческой воле, может стать мощным инструментом, способным изменять ход событий, но, предоставленное самому себе, может помутить разум.

И вот, то ли я действительно чувствую, то ли только воображаю, что воздух вокруг меня холодеет? Стоит ли мне, как ученому человеку, попытаться утихомирить всякие ощущения, отстраниться от них, стать наблюдателем? Или позволить этим фантазиям окружить меня мистическим облаком, в котором постепенно явится дух, бесцветный экстракт человека?

Колдун за работой.

Бог мой.

Вы думаете, я безрассуден? Вы, наблюдатели, глядящие из-за стекла своего окна? Вы, кого не было там в ту ночь, в холодной утробе аббатства?

Медленно поднимая голову, я представил его под веками закрытых глаз. И в моем воображении аббат явился мне с видом безнадежного горя на лице и ладонями, сомкнутыми в строгом, беспомощном благословении.

Кто может отличить видения от признаков близкого помутнения рассудка?

Должно быть, я находился на грани умопомешательства, когда с замиранием сердца понял, что я не один.

Понял? Как мог я это понять? Услышал какой-нибудь шорох, шаги по опавшей сухой листве или медленные удары совиных крыльев?

Ничего я не слышал. Совсем ничего. Лишь пустоту, безжизненность, онемелость, безмолвие. Жуткую пустоту.

С божьей помощью попытаюсь объяснить это. Без диаграмм и мистических символов. Дабы вы представили тот трепещущий ужас, который я испытал после того, как последняя молитва слетела с обессиленных губ, разрезая воздух вокруг меня новой спасительной пентаграммой, и я начал двигаться, теперь с раскрытыми глазами, по каменному полу залитого лунным светом нефа.

Меня несло прямо к часовне. К тому, что лежало там.

Позднее Ковдрей вернулся вместе со мной в аббатство.

Но прежде я примчался обратно в трактир и стучал в каждую дверь, пока не нашел комнату, где спал трактирщик — с какой-нибудь кухаркой, должно быть. Теперь, стоя у разрушенной часовни, он вздрогнул, взглянул на то, что лежало на земле, и содрогнулся снова. Прежде чем отвернуться, я неожиданно для себя самого даже перекрестился от гнева.

— Пошлю за сэром Эдмундом Файком, — предложил Ковдрей. — И коннетаблями. Надо объявить розыск преступника.

— Нет… погодите.

Немного света. Одинокий фонарь среди моря мрака. Бог мой, Бог мой…

— Доктор, тут такое дело… — В свете луны глубокие морщины на лице Ковдрея казались черными. — Случай необычайный.

— Необычайный? — Я едва держал себя в руках. — А как обычно у вас убивают людей?

— В драке. Или по пьянке. — Его голос звучал ровно. — Но вот так — никогда.

Убитый мужчина лежал с широко раскинутыми руками, словно Иисус на распятии. Тени на стенах монастыря колыхались крыльями ангелов.

— Мне необходимо посоветоваться с моим коллегой, мастером Робертсом, — сказал я.

— Он болен.

— Да, ему нужен сон, и все же…

— Это ему ни к чему, — возражал Ковдрей. — Божье слово…

— Нет.

Я жил в жестокие времена и повидал множество жутких способов казни людей, но с тех пор, как сожгли Бартлета Грина, ничто не тронуло меня так сильно. Я снова повернулся к трупу, глотая желчь и отвращение, и поднял фонарь.

Будто пройдя обряд очищения, убитый лежал головой на восток, в ту сторону, где когда-то возвышался алтарь и гробница из черного мрамора. Остатки свечи торчали во рту, подобно кинжалу в засаленных устах. Только теперь почувствовав запах, я прикрыл ладонью рот и нос: воняло застывшим салом и внутренностями. Свеча, должно быть, горела, и расплавленный воск покрыл лицо маской смерти. Языки воска застыли у самой… О мой Бог! Что же сделали с грудью!

Тело вспороли, внутренности вывернули наружу. Поблескивая в густой луже черной крови, они лежали, словно ранний завтрак среди камней. Меня снова стошнило, и, пригнувшись к земле, я только теперь заметил, что держал этот несчастный в левой руке.

— Господи, Ковдрей!..

Дадли говорил, что помнит Мартина Литгоу с раннего детства. Я познакомился с ним меньше недели назад и считал его хорошим человеком. Добропорядочным человеком.