Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

хотя нет, не то… — будто разговаривая сама с собой, забормотала Варвара. — Поля! — прокричала она, хотя Поля была тут, рядом, — Поля, быстренько к дедушке с бабушкой, да и Зоя там, скажи… ну, сама знаешь, что сказать… а я… я первым делом пойду баню затоплю… как, Авдей, помоешься с дороги?

Авдей, раздевшись, подсел поближе к печке, прислонился к ее жаркому боку, прикрыл враз отяжелевшие веки; на вопрос Варвары только согласно кивнул головой, но глаза не открыл.

Поля быстро накинула на себя шубейку, сунула ноги в валенки — и со всех ног полетела в дедушкин дом. Варвара, сама себе благодарная за то, что пришла в голову такая хорошая, спасительная мысль — истопить баню (а так, без дела, она не знала, о чем и говорить сейчас с Авдеем: перед ней сидел как будто совсем чужой человек, тяжелый, молчаливый…), заметалась по дому, то выскочит на улицу, то вбежит в сенки, то загремит ведром на кухне, — любое дело всегда успокаивает душу…

А Авдей (Варвара, забегая в дом, краем глаза поглядывала на него), пригревшись у печки, то ли задремал, то ли уснул; скорей всего — уснул, потому что один раз, прислушавшись, Варвара разобрала тихий, но явственно различимый, обморочный какой-то храп измотанного насмерть мужика…

Мыться они пошли вдвоем с Ильей Ильичом. Отец Варвары за эти почти пятнадцать лет заметно сдал, усох, отрастил бороду — белую как снег, но шаг у него был еще довольно твердый, если не сказать — бодрый. Из начальников листопрокатного цеха, ясное дело, Илья Ильич Сомов давно уже перешел в сменные мастера, — большего не позволяло образование, но Илья Ильич не тужил — главное свое дело он сделал в войну, как и подобает настоящему мужчине, теперь пусть покажут себя другие, помоложе, а ему и в мастерах достаточно.

Когда раздевались в предбаннике, Илья Ильич отчего-то застыдился Авдея: господи, пронеслось в голове старика, что же это такое делается на белом свете… Тело Авдея, в общем-то еще совсем молодого мужика, выглядело более старческим, чем у Ильи Ильича: сухое, как оголенная кость, перекрученное синими, набрякшими не венами даже, а жилами, с впалым животом, с неестественно выпирающими, будто сломанными, ключицами, с желто-пергаментной кожей. На левой руке у Авдея был то ли выжжен, то ли выколот шестизначный номер…

Одно спасение: особо не разговаривая, нырнули оба в баню. Они, пожалуй, и по разговору поменялись местами: Илья Ильич никогда не был словоохотлив, был больше молчуном (вот Авдюха в молодости — тот был языкаст, любил горячее, цветистое словцо), а теперь Сомов-старший поневоле оказался говорливей зятя — тот почти не разжимал рта, то ли вообще не доверяя теперь словам, то ли не привыкнув еще к встрече с родными.

Поддали парку, забрались на полок, и Илья Ильич предложил:

— Давай пройдусь по тебе малость?

Авдей кивнул. Он лег на горячие, сначала сухие, а затем повлажневшие от пара доски, закрыл, как недавно в доме, глаза и то ли задремал, то ли просто блаженствовал, когда Илья Ильич потихоньку, осторожно, сначала как бы оглаживая березовым веником спину, бока, ноги Авдея, затем омахивая его тело жгучим раскаленным паром, принялся отпаривать зятя…

Через какое-то время, оба вдоволь нахлеставшись веником, выбрались в предбанник — немного отдышаться. На лавке, двумя стопками, лежало чистое нательное белье, два полотенца — Варвара позаботилась.

— Что за номер-то? — насмелившись, показал на руку Илья Ильич.

— Немцы выжгли. В концлагере, — как о чем-то само собой разумеющемся, спокойно сказал Авдей.

— Ясно, — проговорил Илья Ильич, хотя ясного для него пока ничего не было. — Значит, и там пришлось…

Авдей кивнул, помолчал, а потом неожиданно резко, зло произнес:

— Пришлось, батя, в двух котлах хлебнуть.

Илья Ильич нахмурился, выждал паузу, потом все же не выдержал, спросил:

— Откуда ты сейчас-то? Извини, спрашиваю тебя. Мы ведь думали, если честно, давно твои и косточки-то сгнили…

— Они и гнили, только живьем.

Снова помолчали, и снова Илья Ильич спросил:

— А что ж не написал ни разу? Хотя бы объявился — жив, мол…

Авдей, будто его хлыстом полоснули, резко развернулся в сторону Сомова-старшего, опалил его темным, горячечным взглядом:

— Я не написал?! — Но договаривать не стал, махнул только рукой: чего, мол, объяснять вам… Однако, когда чуть схлынуло с него, все же прибавил горько, тягуче: — Сколько писем отправил — ни на одно ответа не получил. Думал: отказались от меня, прокляли. Только позже с ребятами разобрались: не доходят письма.

Минут десять уже прошло, как они сидели в предбаннике: не то что остыли, а совсем обсохли, пожалуй, даже озябнув немного. Илья Ильич, не распаляя Авдея на дальнейший разговор, предложил:

— Ну, по второму разу, что ли? Как думаешь?

Авдей, не отвечая, кивнул; он частенько теперь не столько разговаривал, сколько заменял слова жестами или кивком головы.

Приятно было после предбанника снова забраться на духовитый, прокаленный жаром полок. Илья Ильич, крякнув, поддал парку, так что там, наверху, на досках, ничего поначалу и видно не было. Чуть пообвыкнув, стали париться по второму кругу; Авдей теперь хлестал себя сам, хлестал молча, как бы даже зло, словно мстил своему телу, что оно у него совсем старческое, немощное. Потом, обессилев, отбросил веник в сторону, лег на нижний приполок — отдышаться. А Илья Ильич, тот ничего: покряхтывая да постанывая, набрал из бочки воды — налил в широкие плоские тазы, добавил туда кипятку из котла.

— Ну, мыться будем?

Начали мыться. Вехотки были большие, из крупного, не размягченного еще мочала, — пробирало до печенок, когда терли, например, спину друг другу. Когда наконец помылись окончательно, облились чистой прохладной водой, почувствовали — устали; пошатываясь, побрели в предбанник, чуть посидели, отдышались, а потом только стали вытираться. Пот катился с них ручьями — но хороший, чистый пот; оботрутся — и снова пот льет градом…

Вместо фуфайки и галифе Варвара принесла Авдею его довоенный серый костюм — в крупную полоску диагональ, с широкими лацканами, и, когда Авдей надел его, пиджак обвис на нем, будто был не с его плеча, а какого-то чужого, богатырского.

— Ничего, ничего… — приободрил зятя Илья Ильич. — Мясо — оно быстро на мужике нарастет. Пошли-ка лучше в дом, надо успеть старый год проводить…

После мужиков в баню отправились женщины: Варвара с Евстолией Карповной да Поля с Зоей.

— Вы это, побыстрей там, не мешкайтесь… — в напутствие сказал им Сомов-старший. — Новый год-то уже на носу…

Ответила только Варвара:

— А то мы не знаем… Ну, мужички наши, — весело добавила она, — с легким вас паром, ждите нас, а уж мы быстренько обернемся… одних вас не оставим, не надейтесь…

То ли это показалось