Королева Юга - Артуро Перес-Реверте

— Дай мне нормальную, — сказала Патрисия.

Иногда она бывала ленивой и капризной. Она курила светлый табак, вставляя сигареты в мундштук, но ради того, чтобы не вставать, могла удовольствоваться «Бисонте» без фильтра, которые курила Тереса, зачастую добавляя в них несколько крупинок гашиша. Тереса выбрала сигарету из портсигара — половина обычных, половина «заряженных», — лежавшего рядом с ней на земле, зажгла ее и, наклонившись к Патрисии, вложила ей в рот. Та улыбнулась, сказала «спасибо» и затянулась, не вынимая рук из-за головы; сигарета торчит в уголке рта, глаза закрыты от солнца, играющего на ее волосах, на легчайшем золотистом пушке щек, в чуть заметных морщинках вокруг глаз. Тридцать четыре года, сказала она, хотя никто ни о чем не спрашивал, в первый же день, проведенный Тересой в «хижине» (так называлась камера на местном тюремном жаргоне, который она уже начала осваивать), где их поселили вдвоем. Тридцать четыре по паспорту, семь в приговоре, из которых два уже прошли. А поскольку я искупаю свою вину трудом, хорошим поведением и прочей параферналией, мне остается максимум один-два. После этого Тереса начала рассказывать ей о себе: я такая-то, сделала то-то и то-то, но Патрисия перебила ее: я знаю, кто ты и что ты, красавица, здесь мы узнаем все обо всех очень быстро, о некоторых — даже раньше, чем их привезут. Я расскажу тебе. Есть три основных типа: задиры, лесбиянки и размазни. Что касается национальностей: кроме испанок, имеются арабки, румынки, португалки, нигерийки вместе со своим СПИДом — к этим не вздумай даже близко подходить, — они еле живы, бедняги; потом, группа колумбиек — эти держатся особняком, — несколько француженок и пара украинок, которые были шлюхами и прикончили своего сутенера за то, что не отдавал их паспорта. Теперь насчет цыганок. С ними вообще лучше не связываться.

Молодые все в татуировках, ходят в обтянутых брючках, с распущенными волосами; они носят таблетки, «шоколад» и все прочее, и они самые опасные. Те, что постарше, — обычно толстые грудастые тетки с пучком на затылке, в длинных юбках; безропотно отбывают сроки за своих мужей, которые должны оставаться на свободе и кормить семью, а за женами приезжают на «мерседесах». Эти сами по себе народ мирный, но все они покрывают друг друга. Если не считать этой цыганской круговой поруки, здешние женщины солидарностью не отличаются; те, кто держится вместе, объединяются ради какого-то интереса или чтобы выжить, слабые ищут защиты у сильных. Хочешь совет?

Не сближайся особенно ни с кем. Старайся устроиться на работу получше — на кухне, в магазине, там заодно и срок могут скостить; не забывай ходить в душ в шлепанцах и будь осторожна в общих сортирах во дворе, потому что там можно подцепить что угодно. Никогда не ругай прилюдно Камарона, Хоакина Сабину, «Лос Чунгитос» и Мигеля Бозе[51], не проси переключить телевизор, когда идет мыльная опера, и, если тебе будут предлагать наркоту, не бери, пока не узнаешь, что с тебя за нее запросят. Будешь вести себя как положено, не будешь создавать проблем — при твоих грехах тебе сидеть год: убивай время, как все, думай о семье, о том, как изменить жизнь, или о том, как оторвешься или ограбишь кого-нибудь, когда выйдешь отсюда: ведь каждая думает о своем. Ну, максимум полтора года — с учетом всей этой бумажной волокиты, разных там докладов исправительных учреждений, психологов и всех этих сукиных сынов, которые выпускают нас или нет в зависимости от того, как у них сегодня работал кишечник, насколько ты им понравилась или не понравилась или от чего угодно другого, что им придет в голову. Так что относись ко всему спокойно, держи лицо — а оно у тебя доброе, — говори всем «да, сеньор», «да, сеньора», не доставай меня, и мы отлично уживемся, Мексиканка.

Надеюсь, ты не против, чтобы тебя называли Мексиканкой. Здесь у всех есть клички, только одним они нравятся, а другим нет. Например, я — Лейтенант О’Фаррелл. И мне это нравится. Может, когда-нибудь я позволю тебе называть меня Пати.

— Пати.

— Что?

— Книга просто замечательная.

— Я же тебе говорила.

Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами, с дымящейся сигаретой во рту, и от солнца мелкие пятнышки у нее на переносице, похожие на веснушки, выделялись ярче. Когда-то — да, пожалуй, в какой-то степени и до сих пор — она была привлекательной. Или, быть может, скорее приятной, чем действительно привлекательной: светлые волосы, рост метр семьдесят восемь и живые глаза, в глубине которых, казалось, всегда искрился смех. Ее матерью была Мисс Испания пятьдесят какого-то года, в свое время вышедшая замуж за О’Фаррелла, знаменитого производителя мансанильи и заводчика хересских лошадей. Снимки этого элегантного морщинистого старика время от времени появлялись в журналах: на заднем плане всегда винные бочки или бычьи головы, украшающие стены его дома, битком набитого коврами, книгами, картинами и керамикой. В семье были и другие дети, но Патрисия оказалась, что называется, паршивой овцой. Дело о торговле наркотиками на Коста-дель-Соль, русская мафия и несколько трупов. Ее жениха, носителя трех или четырех фамилий[52], застрелили, а сама она чудом осталась жива, получив два пулевых ранения, из-за которых провела в больнице полтора месяца. Тереса видела у Патрисии эти шрамы в душе и когда она раздевалась в камере: две звездочки сморщенной кожи на спине, рядом с левой лопаткой, на расстоянии ладони одна от другой. Еще один шрам, покрупнее — след выходного отверстия одной из пуль, — находился спереди, пониже ключицы. Вторую пулю, расплющившуюся о кость, извлекли на операционном столе. Бронебойная, сказала Патрисия, когда Тереса, в первый раз увидевшая ее шрамы, уставилась на них. Была бы разрывная, мы бы сейчас с тобой тут не сидели. И закрыла тему, усмехнувшись так, словно речь шла о чем-то забавном. В сырые дни эта вторая рана у нее болела, как и у Тересы ее свежий перелом под слоем гипса.

— Как тебе Эдмон Дантес?

— Эдмон Дантес — это я, — ответила Тереса почти серьезно и увидела, как морщинки вокруг глаз Патрисии обозначились заметнее, а сигарета в углу рта дрогнула от улыбки.

— И я тоже, — сказала Патрисия. — И все они, — не открывая глаз, добавила она, кивнув на женщин во дворе. — Невинные и девственные, мечтающие о сокровище, которое ожидает нас, когда мы отсюда выйдем.

— Аббат Фариа умер, — заметила Тереса, глядя на раскрытые страницы книги. — Бедный старик.

— Вот видишь. Такое бывает — одним приходится умирать, чтобы жили другие.

Мимо них прошли несколько заключенных, отмеряя пресловутые двести тридцать шагов до стены. Из самых крутых — шестерка из группы Трини Санчес, известной также под кличкой Макоки III. Маленькая, смуглая, вся в татуировках, агрессивная, с мужскими повадками, Трини, буквально не вылезавшая из карцера, отбывала срок по Статье 10: четырнадцать лет за поножовщину с другой женщиной из-за полуграммовой дозы героина. Эти любят девочек, предупредила Тересу Патрисия в первый раз, когда они встретились с этой компанией в коридоре женского отделения: Трини сказала что-то — Тереса не разобрала, — а остальные дружно рассмеялись, подмигивая друг другу. Но ты особо не беспокойся, Мексиканка. Они только попользуются тобой, если ты им разрешишь. Тереса не разрешила, и после нескольких тактических маневров в душе, в уборной и во дворе, включая попытку социального сближения при помощи улыбок, сигарет и сгущенного молока на столе за ужином, каждая птичка вновь вернулась на свою ветку. Теперь Макоки III и ее девочки смотрели на Тересу издали, не пытаясь осложнять ей жизнь. В конце концов, ее сокамерницей была Лейтенант О’Фаррелл. Так что, говорили они между собой, у Мексиканки все в полном порядке.