Картина Черного человека - Наталья Николаевна Александрова

и тихонько стукнул в маленькое полуподвальное окошко, закрытое ставней. Через пять минут ставня чуть поднялась, и послышался хриплый голос:

— Кого черти несут?

— Дядя Миша, дай ключ! — вполголоса сказал Глеб.

— Ты, что ли, Глебка? — голос чуть подобрел. — Держи!

И на разбитый асфальт упал ключ.

— Он всех так пускает? — прищурилась я.

— Не всех, конечно, а только хороших знакомых, — серьезно ответил Глеб.

— А вы, стало быть, хорошие знакомые?

— У нас деловые отношения, — усмехнулся Глеб и показал на вывеску, прибитую над железной дверцей.

Вывеска была так мала, что я ее не заметила в полутьме.

«Ремонт замков, — было написано на ней. — Изготовление ключей любой сложности».

И ниже был изображен Буратино, который держал в руках большой фигурный ключ. Все было бы ничего, но одет был Буратино в старый протертый ватник, на голове у него был не колпачок, а кепка блином, и торчали из-под нее не деревянные кудряшки, а седые всклокоченные волосы. И хоть длинный нос имелся в наличии, но был он красного цвета с синими прожилками, из чего можно было сделать вывод, что этот Буратино здорово зашибает.

Кстати, золотой ключик в руке Буратино был очень похож на тот ключ, который выбросили в окно.

Глеб открыл этим ключом дверь, и мы вошли в подвальную мастерскую. Маленькое помещение было завалено какими-то железками. Еще был там рабочий стол и тиски. За столом в инвалидном кресле сидел дедок в старом ватнике и в кепочке блином, из-под которой торчали всклокоченные седые волосы. В общем, вы уже догадались, что на вывеске был его точный портрет, кроме носа.

Я невольно фыркнула, дедок поднял голову и мне подмигнул. Мы прошли мимо него к другой двери, эта была не заперта, и мы вышли в обычный подъезд, а из него — в незнакомый мне двор. Дальше прошли еще через один, потом еще, потом пробежали переулком, потом вошли в еще один подъезд, он был заперт, но Глеб нажал на домофоне какие-то цифры, и дверь открылась.

Подъезд был сквозной, и мы вышли во двор, где в открытой двери стоял мужик в тренировочных штанах и тапочках на босу ногу и курил. Он покосился на нас, но ничего не сказал.

— Ну вот, — сказал Глеб, когда мы миновали двор, обогнув помойку и детскую площадку, — теперь уже близко.

И правда, выйдя из последнего двора, мы оказались в том самом тупичке, где я оставила машину. Очень близко сверкали огни на Загородном проспекте.

На часах было без пяти одиннадцать, Викина мама, наверно, потеряла и меня, и свою машину.

Я шагнула вперед и тут увидела подозрительную тень, которая скользнула к машине, хоронясь, очевидно, от редких прохожих. Прошла женщина с тележкой, за ней — парочка, парень был пьян и орал что-то несусветное. Девица пыталась его угомонить, потом поняла, что это пустое дело, и пошла вперед.

Я утянула Глеба за ларек ремонта обуви, и когда не осталось никого, тень оживилась и скользнула к дверце моей машины. То есть не моей, а Викиной мамы, но это еще хуже.

Первой моей мыслью было бежать и громко орать, а если угонщик не успеет убежать, то хорошенечко ему накостылять. Но тут перед глазами встало видение. То самое, когда я бросила последний взгляд на картину перед тем, как Глеб ее записал. Так вот там я увидела горящую машину. И тогда решила, что мне показалось, но сейчас…

Эта картина…

Она меня уже предупреждала…

— Да что же это такое! — Глеб рванулся было вперед, я едва его удержала.

— Угонит ведь, угонит!

— Стой! Подожди! — я цеплялась за него. — Картина…

— Что? При чем тут картина?

— Я там кое-что видела!

И пока мы боролись, угонщик, очевидно, успел завести машину. Я услышала шум мотора и через секунду…

Через секунду я чуть не ослепла от яркой вспышки.

Полыхнуло оранжевым — и только потом раздался грохот взрыва, а потом звон стекла и скрежет рвущегося металла.

От первой вспышки я зажмурилась, а когда открыла глаза, моя машина (вернее, машина Викиной мамы) пылала, как костер.

Вокруг нее на асфальте валялись догорающие куски машины, сверкали осколки стекла.

— Ох, ничего себе! — ахнул Глеб, схватив меня за руку. — Что же это такое?

— Угонщику крупно не повезло, — проговорила я, стараясь не показать, до чего разозлилась.

Разозлилась — это не совсем то слово, которым можно описать то, что со мной происходило.

Злость, конечно, была, злость на того, кто устроил этот огненный кошмар. И оставил меня без машины — кстати, чужой.

Вот на чем я теперь буду возить Вику?

Но еще сильнее злости было потрясение, когда до меня дошло, что на месте угонщика должна была оказаться я. Если бы не этот несчастный угонщик, сейчас мои жалкие останки догорали бы вместе с многострадальной машиной…

Вот так вот, была девочка Аля — и нет ее. И никто не узнает, что вообще случилось, никто не заплачет, похоронят за счет фирмы, тут уж Сан Ваныч подсуетится, он в этом деле собаку съел. А через пару дней коллектив все забудет. Да черт с ним, с коллективом, мне самой неохота о них вспоминать! Ну, возможно, Викина мама вспомнит, но уж точно не сам Вика, он, как я уже говорила, парень специфический.

А моя родная мать только обрадуется, еще бы, теперь ей только Петровну уморить — и квартира в полном ее с Поганцем распоряжении. Ах да, сыночек ее ненаглядный в психушке отдыхает.

Ну, это ненадолго, выпишут его скоро, кому он там нужен-то…

Ну надо же, вот только что я была жива и относительно здорова, и теперь осталась бы от меня одна головешка. И больше ничего.

От этой мысли меня буквально заколотило.

На улице было довольно тепло для этого времени года, но мне показалось, что потянуло декабрьским холодом и захотелось надеть теплый пуховик.

За неимением пуховика я обхватила себя руками, чтобы согреться.

Глеб с трудом оторвался от зрелища догорающей машины, повернулся ко мне и удивленно проговорил:

— Что с тобой? На тебе просто лица нет!

— Д-да все нор… нор… мально, — ответила я.

Слова давались мне с трудом, потому что я от холода стучала зубами, а это не способствует четкой дикции.

Тем не менее я обратила внимание, что он перешел «на ты».

«Да что со мной такое, — подумала я с раздражением, — никогда я не отличалась излишней нервозностью… никогда не впадала в истерику… С детства меня от этого отучили. Бабка, помню, как увидит, что у меня глаза на мокром месте, —