Долина совести - Марина и Сергей Дяченко

Анжела вела себя как подросток, которого родители не пустили на вечернику, и вот теперь он стоит на голове, чтобы досадить, навязнуть в зубах, довести весь мир до осатанения. Спокойствие Влада ее бесило; Владу, с другой стороны, все больше сил приходилось тратить на то, чтобы казаться спокойным. И вот когда он уже готов был сорваться, ударить, заорать, то есть сделать то самое, чего так ждала от него Анжела – в этот самый момент все кончилось. Анжела целый день просидела в своей комнате тихо как мышка, так что Влад уже начал беспокоиться; вечером она спустилась к ужину – аккуратная, умытая, гладко причесанная, с виду – очень скромная молодая женщина, медсестра или учительница начальной школы, в жизни не видевшая ни пистолетов, ни даже собственной наготы в зеркале.

Они ужинали в кухне, сидя друг против друга; круг света от лампы лежал на столе, все, попадавшее в этот круг, казалось ясным и простым, зато оставшееся за гранью, в полумраке кухни, было таинственным и пугающим. Особенно пугающим было спокойное лицо Анжелы; Влад ждал подвоха – и дождался, наконец.

– Скольких людей ты убил? – вкрадчиво спросила она, когда подошел черед чая.

– Я писатель, а не наемный убийца, – сказал он мягко. – Ты что-то перепутала.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я, – сказала она еще более вкрадчиво. – Те люди, с которыми ты… был близок… дружил, любил, да просто учился в школе? Где они все, я что-то их не вижу поблизости, а?

Влад опустил глаза. Кажется, свет лампы стал ярче; белый круг напоминал об операционной, посуда на столе хирургически поблескивала, отблесками резала глаз.

– Я убил одного человека, – сказал он тихо. – Моего школьного друга, Димку Шило. Он знал обо мне правду. Но оба мы тогда надеялись… мы не знали, что от этого умирают. Нам было по семнадцать лет.

– Ты скромничаешь, – сказала Анжела. – Или боишься посмотреть правде в глаза. Если так легко к тебе привязаться, и привязаться до смерти…

– Ко мне не так легко привязаться, – сказал Влад еще тише. – Надо общаться со мной… достаточно долгое время.

– Я заметила, – сказала Анжела сквозь зубы.

Влад оторвал глаза от двузубой вилки, лежавшей на краю тарелочки с нарезанным лимоном:

– Я сразу и навсегда расставался с женщинами, делившими со мной постель. Ты прекрасно понимаешь, почему.

– Ну ты даешь, – сказала Анжела. – То есть ты соблазнял бабу, а переспав с ней, тут же посылал подальше? Чемпион. Нет, честно. Даже уважение какое-то возникает. И сколько же их было?

Влад долго разглядывал ее лицо. Невозмутимое, в чем-то даже обаятельное лицо уверенной в себе женщины.

– Почему же ты не скажешь, что спас мне жизнь? – негромко спросила Анжела. – Ты бы мог окоротить меня. Ты бы мог сказать: я тебе жизнь спас! Цени!

Влад молчал.

– Правда, тогда я сказала бы, – с усмешкой продолжала Анжела, – что ты не меня спасал, а собственную шкуру. Хреново тебе сделалось, и ты прибежал ко мне, чтобы обогреться… признайся, так было дело?

Влад молчал.

– Так или не так, – Анжела, не поморщившись, бросила в рот кусок лимона, – зато теперь ты убежден, что спас этой мерзавке жизнь, что она одна во всем виновата… Привязалась, понимаете ли, к честному человеку… Сколько трупов на твоем счету, а, честный человек? Мать твоя приемная – раз… Дружок школьный – два… А дальше? Тебе давно не восемнадцать лет, пожил на свете, слава Богу, в свое удовольствие… И никого-никого не бросил? Ни от кого не сбежал? Правда?

– Моя приемная мать умерла в моем присутствии, – сказал Влад. – Я никогда не оставлял ее одну. Я был с ней до последнего дня.

Анжела дожевала лимон:

– Не врешь?

– Мне кажется, – сказал Влад, глядя в ее прищуренные глаза, – мне кажется, что те, кого ты бросила на смерть, являлись к тебе прошлой ночью. Ты их забыла, а теперь вспомнила. Потому тебе так хочется поверить в массовые убийства, которые я, по твоим словам, совершал. Так?

– Хреновый из тебя проповедник, – сказала Анжела. – Ты даже не догадался воззвать к моей совести. Ты забыл расплакаться о моей погубленной душе.

– Плевал я на твою душу, – искренне признался Влад. – Для меня куда важнее понять, что ты на самом деле знаешь об узах. Одинакова ли их природа – у тебя и у меня… Ну и потом, в самом конце, я спрошу тебя: как ты использовала узы в своей полной событий жизни? Ведь ты использовала их умело, как профессор указку. Ты прекрасно знала, что одна ночь с мужчиной… в особенности если ты по-настоящему нравишься ему, а он привлекателен для тебя… что одна ночь привяжет его так, как если бы вы целый месяц прожили в одной комнате. После длительного расставания – и болезненного разрыва уз – новая встреча обеспечивает еще более цепкое привыкание. Ты сделала все мастерски, профессионально, и это наводит меня на мысль…

Влад выжидающе замолчал.

– Ничего ты не хочешь понять, – безнадежно сказала Анжела. – Ничего ты не хотел бы узнать. Это все слова, ты привык пользоваться словами, как богач привыкает пользоваться особыми сортами туалетной бумаги. И потом его не заставишь подтираться газетой. Так и ты…

– Зачем же ты завела этот разговор? – удивился Влад.

Анжела долго молчала.

– Как же я тебя ненавижу, – призналась она наконец.

Поднялась и ушла к себе.

* * *

«…Во всяком случае я вот как представляю себе этот механизм: узам подвержены в первую очередь те, кто обращает на меня внимание.

Знаешь, я ведь поступал когда-то в театральный институт… и там они все твердили, как дятлы: «вижу-слышу-понимаю». То есть когда человек на сцене, он должен видеть партнера и слышать его, а не делать вид, что видит и слышит. А в жизни все это получается само собой…

Так вот: тот, кто видит меня и слышит, кто общается со мной, слушает и воспринимает мои ответы, кому эти ответы нужны – тот привязывается со страшной силой.

Я много экспериментировал со своими напарниками, когда работал проводником. Говорливые были для меня настоящим бичом; один привязался уже через две недели! При том, что я избегал его… Но – тесное купе, случайные прикосновения, и он постоянно требовал, чтобы я говорил с ним, отвечал ему…

Мне тогда пришлось взять отпуск. Я знаю, что он меня искал; я тогда раз десять просыпался от страшного сна: захожу в купе, а там – он…

А идеальный у меня напарник был – молчаливый, хмурый, не видящий меня в упор. Он смотрел – и не видел, вот его в театральный точно не взяли бы… Я спокойно прокатался с ним несколько месяцев. Потом все равно пришлось расставаться, потому что, как известно, и капля по капле камень долбит. Ко мне и глухонемой привяжется, если постоянно будет где-то рядом».

* * *

Ночью Влад проснулся от того, что кто-то стоял под дверью его комнаты. Стоял тихо, не шевелясь, и Влад спросонья испугался до холодного пота, до дрожи, до слабости в коленках. Ему понадобилось минут пять, чтобы прийти в себя, а тот, что стоял под дверью, продолжал нести свою вахту, как часовой у ворот либо как кошка над мышиной щелью.