Год спокойного солнца - Юрий Петрович Белов

обтянутую халатом, в стриженый его затылок под старенькой, с засаленным околышем фуражкой. Протез чуть поскрипывал при ходьбе, но шаг у Амана оказался неожиданно спорым.

— А мы… ну отец и мать мои в этом поселке жили? — с любопытством оглядываясь и в то же время под ноги посматривая, чтобы не шагнуть с тропинки в грязь, спросил Марат.

— Нет, — не оборачиваясь, ответил Гельдыев, — этот поселок уже потом построили, перед войной. А сперва мы кочевали от колодца к колодцу.

Совсем рядом во все горло закричал петух, ему отозвались в разных местах — каждый на свой лад, на свой голос. И это было как сигнал того, что они пришли.

— Вот их дом, — произнес Аман, останавливаясь.

Через арык были переброшены мостки к плетеной калитке. Забор у Тачмамедовых тоже был плетеный из ветвей кустарника, а не глиняный, как у всех. Сам же дом был обычный, саманный, с низкой дверью и крохотными оконцами. В углу двора в тесном загоне жались одна к другой четыре овцы. Куры копались в навозной куче.

Из дома вышел мальчик лет десяти, сказал что-то бойко по-туркменски.

— Здравствуй, — по-русски ответил учитель. — Человек к вам из города. Отца спрашивает. Не знаешь, когда приедет?

— А отец дома, — почему-то обрадовался мальчик, и сияющие глазенки никак не соответствовали тому, что он сказал: — Ночью приехал. Заболел и приехал. Жар у него. Проходите, пожалуйста.

Посторонившись, Гельдыев дал Марату дорогу, пропуская к мосткам.

— Повезло мне, — благодарно улыбнулся Казаков и протянул руку. — Спасибо вам.

Аман руку пожал, но не ушел, а следом направился в дом. Склоняясь в низком дверном проеме, спросил мальчика:

— За фельдшером ходили?

— Отец велел табиба позвать, — виновато опуская глаза, еле слышно ответил мальчик.

— Он бы еще порхана позвал, тот бы всех злых духов из него выгнал своим шаманством. Ты бы ему разъяснил, пионер.

В полутемной комнате, пока не привыкли глаза, Марат не сразу разглядел больного. Тот лежал у стены, укрытый лоскутным, давно не стиранным, потемневшим по краям одеялом. Голова его с иссиня-черными, коротко остриженными волосами покоилась на цветастой подушке. Воспаленные глаза смотрели настороженно, недобро. Дышал он прерывисто, но руки лежали поверх одеяла спокойно, сильные, крепкие руки, черные от загара.

Подобрав полы халата, учитель опустился рядом с ним на кошму, отставив в сторону ногу с протезом, и что-то спросил, Марат только одно слово и понял — табиб — знахарь. Караджа насмешливо ответил и посмотрел на незнакомца, пытаясь определить, что за человек пожаловал в его дом. Перехватив его взгляд, Аман сказал по-русски:

— Верно говорят: в голове темно — весь мир мрачен. Злость твоя так и не остыла за все эти годы.

Караджа снова ответил ему что-то с издевкой в голосе и опять посмотрел выжидательно на Марата.

— Ты, Караджа, как скорпион, — покачал головой Гельдыев. — К тебе прикасаться опасно.

— А ты не прикасайся, — вдруг резко и тоже по-русски сказал тот. — Об одном прошу — оставьте меня и мою семью в покое. А насчет скорпиона… Сказано: скорпион — брат змеи. Значит, ты змея, Аман.

Учитель досадливо крякнул, но промолчал.

Мальчик принес скатерть, расстелил между гостями и больным отцом, положил лепешки, расставил пиалы, затем внес два фарфоровых чайника с отбитыми носиками и молча вышел, неслышно прикрыв дверь.

«Они, что же, выходит, братья?» — недоумевая, подумал Марат.

Шумно отхлебнув чая, Аман проговорил насупленно:

— Сын Назара к тебе пришел. Ты помнишь Назара?

Какая-то неведомая сила толкнула Караджу, он вскинулся, сел, одеяло скользнуло с груди, открыв ее взору — могучую, густо поросшую черными волосами, в которых поблескивали уже белые нити. Словно желая прикрыть ее, Караджа провел широкой ладонью по мускулистым полудужьям, и ладонь замерла с левой стороны, там, где сердце. Глаза были растерянные, испуганные, шарили по лицу гостя.

— Какого Назара? — хрипло спросил он.

— Ты чего испугался, Караджа? — Аман внимательно вглядывался в его лицо. — Чего всполошился?

Но тот уже совладал с собой, откинулся на подушку, натянул одеяло до подбородка.

— Это какого же Назара? — словно не расслышав, снова спросил он, продолжая шарить глазами по лицу Марата, отыскивая в нем что-то, ему одному ведомое. — Не могу вспомнить… В Иране во время войны служил со мной Назар Бадаев из Ташауза. Не его сын?

— Назара Уста-Кую, — жестко напомнил учитель. — Как же ты мог забыть?

— А… — словно простонал Караджа и прикрыл глаза.

— Ты же работал с ним, колодец рыл, — продолжал Гельдыев.

— Работал, — как эхо повторил Караджа, не открывая глаз, помолчал, хрипло дыша, и добавил уже раздраженно: — Мало где я работал, с кем работал… И потом — не работал, а учеником был, да недоучился, ушел.

— Сын про отца ничего не знает, — упрекнул его учитель. — Тебя приехал расспросить. Ты один можешь помнить.

— Помнить… Что я могу помнить? Сколько лет прошло… Что все знают, то и я знаю.

— А письмо, которое твой отец показывал? — тихо сказал учитель и напряженно потянулся к больному, ожидая ответа.

Но у того только веки вздрогнули, глаз же он не открыл и ответил тоже очень тихо:

— Нет у меня отца, ты это знаешь. Я всю жизнь своим трудом кормлюсь.

— Но тогда отец еще с вами жил, мог же рассказать что-то, — настаивал Гельдыев, с прежним напряжением вглядываясь в лицо Караджи.

— Нет у меня отца, — упрямо повторил тот. — И ничего он мне не рассказывал.

— Что за письмо? — спросил Марат.

Повернувшись к нему, Гельдыев ответил хмуро:

— Тачмамед письмо от Назара… ну говорили так, что от Назара привез, а в том письме Назар будто бы писал односельчанам… не знаю точно, но ругал Советскую власть и сообщал, что за границу ушел с семьей.

— Как же — с семьей, если я здесь? — чувствуя, что кровь приливает к лицу и сердце начинает торопиться, воскликнул Марат.

— Я же сказал: точно не знаю, люди рассказывали, — смутился Аман. — Будто не на учебу посылают, а заставляют другую веру принимать и детей