Байки служивых людей - Александр Новиков

«Тяжела и неказиста жизнь военного артиста», – любил говаривать наш старшина по прозвищу Гнус. Гнусом его прозвали лет за триста до моего прихода в оркестр – то, что вылетало из его уст или раструба его трубы, – было одинаково гнусаво. «Дю-дю-дю...» – скворчал он на утреннем осмотре. «Зю-зю-зю...» – зудел он, исполняя партию третьей трубы. И где бы это ни происходило – все одинаково морщились. Но мужик он был с юмором, и вообще-то все его любили. А когда он умер, на Старо-Петергофском кладбище собрался самый большой похоронный оркестр <Сам Гнус, а вообще-то Олег Иванович называл траурные оркестры не иначе как «Жмур-трест». Впрочем, так их называли все старые музыканты. Наш следующий старшина – Олег Николаевич по прозвищу Лысый – звал похоронные коллективы более изощренно «Жопкин хор» > – человек двести, не меньше. И, глотая слезы, играли изумительно, слаженно – самые красивые печальные мелодии...

Но это, честно сказать, был очень редкий случай. Потому что обеспечение похорон, а иначе «жмуров» – одна из самых рядовых и рутинных обязанностей военных оркестров. А любая рутина чувства в конце концов убивает. Если ты на этих «жмурах» раза два в неделю «лабаешь», то и «слезиться» рано или поздно перестанешь, и вообще к человеческому горю привыкнешь.

Я на первый «жмур» попал сразу же, чуть ли не в первый день службы. Хоронили тогда какого-то молодого капитан-лейтенанта, погиб он в автокатастрофе, жена молоденькая осталась с грудным ребенком на руках... Страшно, в общем. Все рыдают, цветов море. Чувствую – слеза наворачивается. И с изумлением слышу, как в оркестре кто-то анекдоты травит, кто-то хихикает, а кто-то чавкает захваченным с камбуза перед выездом бутербродом. Пододвигаюсь к своему «наставнику» Сереге Фалишкину, который разворачивает на большом барабане два громадных куска хлеба с солью:

– Серега, как ты можешь?..

Фаля пихает в рот хлеб и с трудом выговаривает:

– А... Привыкнешь.

Ко мне подходит старшина и говорит:

– Ну что, сынок. Правила знаешь?

– Какие?.. – робею я.

Гнус недоуменно смотрит на Фалю. Тот виновато жует, пожимая плечами. Гнус сдвигает брови:

– Ты сегодня дневальный по оркестру, мудила?

– Я...

– Ну и иди... – Он кивает на гроб.

– Куда?

– К е... матери! Вот куда! – брызжет слюной старшина. – Раз дневальный, значит– целуешь покойника от оркестра.

Я холодею. Смотрю на Фалю, на ребят, пытаюсь понять – не шутка ли. Все абсолютно серьезны, некоторые смотрят сочувственно. Ноги становятся ватными.

– Не... Не пойду, – выдавливаю я из себя.

– Чего?! – Гнус, кажется, меня сейчас разорвет. – Ах ты сука! Позорить нас собрался перед командованием?

Я смотрю на читающего речь перед гробом начальника факультета. Мне кажется, что он строго нахмурился в мою сторону. На слабеющих ногах я делаю несколько шагов в сторону покойника. Меря сочувственно шепчет:

– Да не ссы, чмокнешь разок в бумажку...

Я, схватившись от ужаса за свой барабан, на негнущихся ногах иду к гробу. На меня с недоумением смотрят родственники погибшего. За моей спиной кто-то, не выдержав, прыскает. Я уже понимаю, что это розыгрыш, и собираюсь развернуться, но встречаюсь глазами с заплаканной молоденькой вдовой. Она прижимает к себе грудную девочку и вся сжимается при моем приближении. Я краснею как рак и неожиданно выдавливаю:

– Примите, пожалуйста, соболезнования от оркестра. И... держитесь.

Она кивает, и я топаю в строй. Меря, оскалившись, хлопает меня по плечу. Все удовлетворенно хихикают, а Фаля шепчет:

– А Маркуша, осел, пошел и взасос прям жмурика! Что было...

Тут старшина вскидывает руки и шипит:

– Ну вы, жопы! Третий номер из-за такта...

Все траурные марши расписаны в отдельную нотную книжечку под номерами. Самый знаменитый – Шопена, значился девятым. С ним была связана одна история.

* * *

Надо сказать, что численность «жмур-трестов» ни в каких уставах не определена. Поэтому обычно на похороны выезжает дружный коллектив воспитонов и тех, кто не успел отмазаться. Иногда траурные марши исполняются самым причудливым составом, например: труба, валторна, туба и тарелки. Это если четверо поехали. А может, и так: туба, две трубы, тромбон, малый барабан и кларнет. А может, и... Впрочем, может быть как угодно – сам я однажды с Фалишкиным выезжал на жмура вдвоем: с тарелками и малым барабаном. Надо было видеть наши скорбные рожи, когда я бил дробь, а Фаля время от времени трагически хлобыстал тарелками...

Так вот однажды поехали мы на «жмур» аж вдесятером. Старшим был старшина Жевченко, по прозвищу Лысый. Он был интеллигентом, потому как когда-то заканчивал музыкальное училище, играл первого кларнета и носил очки. Взял он сослепу в библиотеке не тот чемоданчик с нотами, и, в результате, оказались мы на кладбище с нотами развлекательного концертного репертуара. И это бы еще было ничего, если бы в нашем «жопкином хоре» были бы старослужащие кроме меня, Фали и тубиста Кириллова. Те бы и наизусть слабали. А тогда, как на грех, поехали одни салабоны – без году неделя в оркестре. Ни одного траурного марша они наизусть не знали.

Встали мы напротив гроба, панихида началась. Кап-три из роты почетного караула на нас таращится – чего, мол, застыли? А Лысый, красный как рак, не знает, чего делать. Фаля ему шепчет:

– Олег Николаич, давайте хоть гимн сыграем'

Лысый отмахивается, лоб хмурит. Потом светлеет и хрипит:

– Открывайте, жопы, девятый номер! Ну, все открывают.

А там – черным по белому: «Танго „Кумпарсита”». Лысый шипит:

– Темп – сорок, смотри на меня!

И начинаем мы тянуть танго «Кумпарсита» в темпе, раз в семьдесят ниже положенного. Слышим: и вправду печально получается, чем не траурный марш. Только вот какой-то явный диссонанс в басах... Оказывается, Кириллов наш по рефлексу сработал: похороны, кладбище, сказано – девятый номер... Ну и ревет он наизусть марш Шопена, поперек всяческим законам гармонии... Родственники покойного (все сплошь не ниже капитанов второго ранга) явно начинают волноваться. Лысый белеет. Два воспитона-трубача пугаются и пытаются подобрать Шопена на слух, остальные тянут «Кумпарситу», как кота за яйца... Фалишкин самозабвенно лупит в тарелки вообще мимо какого-нибудь ритма. Караул почетный просто расползается на глазах от еле сдерживаемого хохота. Душераздирающе, в общем, получилось. Еле ноги унесли.

* * *

А еще как-то раз поехали мы на «халтурку» – хоронить директора птицефабрики. Ну тут, понятное дело, поехали одни солисты – «башляют» ведь! Было нас человек пятнадцать, все как один преисполнены ответственности, поэтому приехали чуть ли не на час раньше.

Вышли из автобуса покурить-размяться, пока птичники не подъехали. И тут один сундук говорит: пошли, мол, я вам одну крутую могилу покажу! Позавчера там цыганского барона хоронили, а сегодня уже памятник из черного мрамора взгромоздили. Ну мы и потащились. Зашли куда-то на другой конец кладбища. Полюбовались на статую цыганского вождя – действительно произведение искусства, со вкусом сделано, профессионально... Возвращаемся – автобуса нет. И ладно бы только инструменты-то в нем остались. А процессия скорбящих птичников тут как тут – въезжает в ворота...