Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов

Заболоцкий, Зощенко, Платонов, советская власть сумела сдвинуть в сторону ординарности.

Зато если перечитать «Донские рассказы» и «Поднятую целину», на которые, кажется, никто не претендует, в них обнаруживается ровно та же рука. Даже «Донские рассказы» пересыпаны брильянтиками – то точнейшая реплика («Расстреляем – не обидно будет?»), то убойная деталь («на заплывшем кровью выпученном глазе, покачиваясь, сидит большая зеленая муха»). Многих персонажей вполне можно перенести в «Тихий Дон», и никто не заметит, да и возвышающий контекст в «Поднятой целине» создается теми же картинами природы. Написанными, в общем-то, не хуже, только иногда создающими пародийный эффект, поскольку возвышается что-то не слишком значительное. Одно дело умирает солдат, а в небе полыхает зарево заката, другое же – в небе полыхает зарево заката, а в сельсовете обсуждают ремонт сельхозинвентаря.

Все определила мизерность замысла: в одной вещи изображалась гибель вселенной – в другой успехи колхозного строя. Похоже, на свою беду, Шолохов поверил, что партия такая же величественная, вечная стихия, как природа или народ. Но увы – народность несовместима с партийностью: если народность вознесла Шолохова на олимп мировой литературы, то партийность стащила его в ряды напористой серости. Политика даже личность гения ухитрилась перекрасить в серый цвет.

Серое, однако, на наше счастье, стирается первым. Зато многоцветное сквозь толщу лет светит все ослепительнее.

И когда-то от Шолохова останется только многоцветность.

Хотя «Тихий Дон» – единственный великий советский роман, который много лет устраивал всех. Либеральной интеллигенции и Нобелевскому комитету нравились ужасы революции, почвенникам страдания народа, а власти – кара, постигшая Григория и Аксинью за шаткость и безыдейность.

В итоге сложилась удивительная ситуация – гениальный роман без гениального автора. В позднее советское время либеральная интеллигенция ощущала Шолохова чуть ли не душителем подлинной литературы – не только своими взглядами, но и своими тиражами. Помню, в бесконечной очереди за Ахматовой у ленинградского Дома книги озябшие дамы жалобно дивились, отчего бы не напечатать Ахматову для всех желающих (эти томики при демократии валяются у букинистов рядом с уцененным Эренбургом и Платоновым), и какой-то бодрый интеллигент с чеховской бородкой разъяснял: бумаги не хватает, «Поднятую целину» надо шлепать, будь она неладна!

Когда Шолохов одобрил приговор Даниэлю и Синявскому, этим он в глазах прогрессивной интеллигенции подписал себе окончательный приговор (у меня у самого до сих пор стоит в ушах поганенький тенорок, имитировавший Шолохова «Голосом Америки»: «Эти ренегаты получили бы кое-что другое!»). Однако даже самые несуетные почитатели великого романа тоже ждали каких-то разъяснений: за столь безобразным поступком у классика должны были крыться какие-то неординарные мотивы. Но лишь сравнительно недавно Мариэтта Чудакова высказала глубокое и, увы, правдоподобное предположение, что Шолохов мстил интеллигенции за ее равнодушие к кошмарам коллективизации: интеллигенты ужаснулись сталинскому деспотизму в основном лишь тогда, когда террор коснулся их собственного круга.

Мы и впрямь с некоторой оторопью читаем в дневнике Чуковского 1930 года его размышления о том, что «колхоз — это единственное спасение России, единственное разрешение крестьянского вопроса в стране». И там же далее размышления Тынянова: «В историческом аспекте Сталин как автор колхозов величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он, кроме колхозов, ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи».

Из наблюдений за увеселительной экспедицией какого-нибудь Бернарда Шоу по сжираемой голодом стране у Шолохова могло сложиться и отношение к либеральному Западу: на этих благородных господ рассчитывать нечего, им есть дело только до самих себя.

Несколько лет назад мне попалась брошюрка, изданная пожилым преподавателем Ростовского университета, похоже, за свой счет; в ней сравнивались два нобелевских лауреата – Шолохов и Солженицын. Солженицын-де обратился за помощью к Западу и в итоге нашел Россию в обвале, а Шолохов понимал, что заступников за границей у России нет, благодаря чему сам представал народным заступником и мудрецом. Таким, пожалуй, и останется образ Шолохова в стане почвенников. Очень подкрепили бы этот портрет интимные воспоминания о его мудрости, скрываемой от посторонних глаз, но это месторождение зияет поразительной пустотелостью. В 1966 году после юбилея Шолохова был издан респектабельный сборник, написанный лично знавшими и обожавшими его людьми, и, как они ни тщились, практически никому не удалось представить свету хотя бы одну неординарную черту своего кумира. Разве что Михаил Алексеев отметил, что Шолохов часто заканчивает фразы вместо слов жестом и заразительно хохочет над собственными, не такими уж смешными историями (видит их внутренним зрением ярче, чем рассказывает).

Зато немногочисленные защитники советских достижений в самом их ортодоксальном виде напирают именно на то, в чем почвенники и снисходительные либералы стараются его оправдать: Шолохов был верным сыном партии, неуклонно шагавшим путем Ленина – Сталина. Этим они подталкивают самых непримиримых либералов еще более ожесточенно твердить, что Шолохов – это пустота, заполненная кем-то другим или другими, которым почему-то лишь под маской Шолохова удавались не имеющие себе равных по яркости картины. Не удивляет их и то, что Шолохов предпочитал лучше вовсе отказаться от публикации шестой части «Тихого Дона», чем смягчить картины красного террора и сделать Григория большевиком – с такой самоотверженностью можно защищать только краденое!

Сколько лет образ Шолохова еще проживет един в трех лицах – тайна сия велика есть.

Две истории

Сенсация! Солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», сделавшийся во всем мире символом сталинского террора, тот самый «Архипелаг», после публикации которого его автор был изгнан из страны, тот великий и ужасный «Архипелаг», за одно лишь прочтение которого можно было нажить неприятности, а за распространение даже и заработать тюремный срок, – этот самый «Архипелаг» российское Министерство образования включает в программу обязательного чтения старшеклассников! Правда, в отрывках, но этот грандиозный трехтомник настолько пропитан страданием и ужасом, что по любому его фрагменту читательское воображение, подобно великому Кювье, способно восстановить кошмарное целое.

«Но ведь это как будто бы расходится с тенденцией Кремля относиться к 24-летнему правлению Сталина с ностальгией?» – обращается к городу и миру американская газета, решившая удивить этот самый мир вышеизложенной сенсацией. Еще бы не расходиться! Этой тенденции явно противоречит почти весь список школьных авторов сталинской эпохи тридцатых-сороковых. Булгаков, Платонов, Ахматова, Пастернак, Шолохов в советское время считались либо частично, либо полностью антисоветскими. Правда, в «Петре Первом» Алексея Толстого в сталинское время усматривали оправдание жестокостей модернизации, но сегодня даже и этот избыточно красочный роман пробудит в юных душах скорее отвращение к жестокостям, чем политические умозаключения. Остальные же авторы рисуют революцию бессмысленной мясорубкой, а изображаемые ими идейные большевики многократно проигрывают в обаянии в сравнении с их