Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

Возможно, Харлан нигде не подходит так близко к чистоте сердца, как в«В стране одиночества» (1959). Это тем более замечательно, что для этого он выбрал темноту марсианской ночи и чужую душу марсианина. Еще более странно то, что он выбрал не сцену сексуальной страсти, но момент, о котором мы все инстинктивно знаем только то, что встречаем мы его исключительно с тем, что несем в наших сердцах. Если любовь способна превозмочь наши физические ограничения, я не могу представить себе более простого или нежного способа, чем тот, что находим мы здесь.

В «Часе Глаза» (1959) эта чистота искорежена. То, чего можно так искренне искать, руководствуясь самыми благородными намерениями, может оказаться совсем не таким, как мы ожидали, даже карикатурным. Любовь, столь полная страсти и влечения, может не дать нам разглядеть другие формы, которые могут принять эти страсть и влечение, побуждения, лишь изображающие любовь. Этот рассказ о мужчине, которому вдруг вернули интерес к жизни, напоминает нам о том, как эта меняющая облик подобно хамелеону маска любви может скрывать любые виды уродства, подпитываемого одиночеством. Во что превращаются страсть и влечение, когда любовь утрачивает чистоту и благородство? И какие руины оставляют за собой?

При всем этом внимании к проблемам любви вполне естественно ожидать, что рано или поздно Харлан обратится к извечному вопросу: что есть истинная любовь? «Грааль» (1981) целенаправленно ищет ответа на этот вопрос, однако поиски эти довольно странны, проходя в своем процессе смерть, жульничество, кражу и ужасы, право же, слишком кошмарные, чтобы их подробно описывать. И все же при всей своей жестокости этот рассказ всерьез озабочен тем, на что способен человек, дабы понять, что же такое любовь.

Педерсон знал, что на Большой Сирт спускается ночь. Слепой, он тем не менее знал о наступлении темноты: вновь завели свой хор кузнечики-арфисты. Аура солнечного тепла, окутывавшая его на протяжении долгого дня, рассеялась, и кожу холодила темнота. И даже слепота не мешала ему ощущать приятную смену теней тем, что когда-то, давным-давно было зрением.

–Претри!– окликнул он тишину, и ответное эхо залитых лунным светом долин повторило: «Претри, Претри, Претри…»– тише и тише, ниже и ниже вплоть до подножия горы.

–Я здесь, Педерсон, старик. Что нужно от меня тебе?

Педерсон с облегчением откинулся в пневмогамаке. Некоторое время его сковывало напряжение; теперь же он, наконец, расслабился.

–Ты ходил в храм?

–Я был там. Молился несколько смен: целых три цвета.

С тех пор как Педерсон мог различать цвета, прошло много лет. Но он знал, что марсианская религия крепка и устойчива именно благодаря цвету.

–И что предсказал блаженный Джилка, а,Претри?

–День завтрашний зреет в чаше сегодняшнего. И многое другое.

Бархатистый голос марсианина убаюкивал. Педерсону не довелось видеть высокого, неимоверно древнего джилкита своими глазами, но он столько раз ощупывал его безволосую, каплевидную голову своими скрюченными артритом пальцами, столько раз проводил ими по глубоким круглым глазницам, крошечному вздернутому носу, узкой безгубой щели, служившей тому ртом, что знал его лицо не хуже, чем свое собственное со всеми его морщинами, складками и родинками. Он знал, что джилкит так стар, что его возраст не измерить земными годами.

–Не слышал, не идет еще Серый Человек?

Претри глубоко, протяжно вздохнул, иПедерсон услышал привычное потрескивание суставов, когда марсианин опустился на землю рядом с его пневмогамаком.

–Идет, но медленно, старик. Но он идет. Имей терпение.

–А что голубые тени, Претри?

–Густы как мех в лунных долинах, старик. Ночь близка.

–Луны уже взошли?

Он услышал свист дыхания сквозь широкие ноздри – ритуально разрезанные ноздри.

–Нет пока,– отвечал марсианин.– Таузефф иТееи еще за горизонтом. Темнеет быстро. Может сегодня ночью, старик.

–Может,– согласился Педерсон.

–Имей терпение.

Терпением Педерсон отличался не всегда. В юности горячая кровь часто толкала его на конфликты с отцом-пресвитерианцем, в результате чего он и ушел в космос. Тогда он не верил ни в бога, ни в черта, ни во все остальные страшилки церкви. Тогда не верил. Другое дело – позже, но не тогда.

Он ушел в космос, и годы обошлись с ним благосклонно. Он старел медленно, не слабея здоровьем – как бывает с людьми в темных, лишенных пыли местах. Но повидал и смерть – и людей, умиравших с верой, и людей, умиравших без нее. А со временем пришло и осознание того, что он одинок и что когда-нибудь, как-нибудь Серый Человек придет и за ним.

Он был одинок всю свою жизнь, и всвоем одиночестве, когда не смог больше водить большие корабли, просто ушел.

Он ушел в поисках места, где мог бы поселиться, и вконце концов круг замкнулся: он вернулся в мир, с которым познакомился первым: на Марс, где он провел юность, где зародились все его мечты. На Марс, ибо дом всегда там, где ты был молод и счастлив. Вернулся домой – туда, где теплые дни и мягкие ночи. Вернулся домой – туда, где человек прошел, но чудесным образом не оставил за собой стальных и бетонных следов. Вернулся домой – в дом, который не изменился со времен его молодости. Вернулся вовремя: до него добралась слепота, а там и медлительность предупредила его о скором приходе Серого Человека. Слепота стала следствием излишеств по части выпивки и опохмела, а еще от избытка жесткой радиации, от слишком многих лет, проведенных в безбрежной пустоте. И эта слепота лишила его возможности зарабатывать на жизнь.

Поэтому он, одинокий, вернулся домой – как находят свое дерево птицы, как находят последний лоскут коры изголодавшие по зиме олени, как находят дорогу к морю реки. Он вернулся туда ждать прихода Серого Человека, и там его нашел джилкит Претри.

Они сидели рядышком на крыльце. Они мало разговаривали, но и молчание способно иногда сказать больше слов.

–Претри?

–Да, старик.

–Я никогда не спрашивал, зачем это тебе. Ну, вот это все…

До Педерсона донесся стук клешни Претри, похлопывавшей по пластиковой столешнице. Потом марсианин сунул ему в руку стакан разбавленного водой спиртного.