Введение в мифологию - Александра Баркова

Кольцо, которое Вёлунд некогда выковал для своей жены, его пленитель отдает своей дочери. Это кольцо в какой-то момент ломается – стало быть, речь идет о чрезвычайно ажурной работе, потому что как оно иначе может сломаться. И она на лодке приплывает на остров Вёлунда, чтобы он ей это кольцо починил. Понятно, здесь идет очевидная параллель: кольцо и символ женского естества, кольцо – девственность. Вёлунд ей вовсе даже кольцо не чинит, а, наоборот, ей насильно овладевает. И затем он с этого острова улетает на неких непонятных, неизвестно откуда взявшихся крыльях.

Почему это сказание заслуживает детального разбора? Дело в том, что еще в начале XX века ряд наших отечественных исследователей обратил внимание на то, что это сказание соответствует ряду греческих мифов с той лишь разницей, что в Греции это разрозненные представления, а в Скандинавии всё это предстает в виде единого цельного сюжета. Первая параллель наиболее близкая, наиболее очевидная – это Дедал и Икар.

Сейчас Икар нас не касается, а вот что такое Дедал? Это мастер похищенный, заточенный на острове (в данном случае – на Крите), вынужденный работать на своего пленителя. И затем с Крита он бежит, как мы знаем, на крыльях. Но при этом, поскольку греки всё любили рационализировать, крылья эти обретаются никаким не магическим способом, как в случае с Вёлундом, а крылья эти сам Дедал себе изготавливает, потому что он великий изобретатель. И понятно, что в художественных изложениях будет всегда внимание сосредоточено на смерти его сына, Икара, который играет роль заместительной жертвы при своем отце. А нас интересует не сын, нас интересует отец.

Итак, это первая половина мифа о Вёлунде, а вот что касается второй половины. Как уже было сказано, Вёлунду подрезают сухожилия ног. Видимо, это рационализация мифа, только теперь уже по-скандинавски, то есть подрезание осуществляется, чтобы он не мог бежать. Но явно здесь рационализируется универсальный мифологический мотив – образ хромого кузнеца.

Любой кузнец у самых разнообразных народов в силу своего рода занятий соотносится с нижним миром, с миром смерти, с миром мудрости. Вследствие этого образ кузнеца у всех народов всегда будет чрезвычайно ярко мифологически маркирован. Я имею в виду не эпических кузнецов, не мифических кузнецов, а я имею в виду абсолютно реальных людей. Соответственно, кузнец никогда не занимает в обществе среднего положения. Он всегда находится или на вершине символических статусов, или же он в самом низу. То есть или он почитаем буквально наравне с королями, как это было, например, у кельтов, или же он презираем хуже любого отверженного, что, впрочем, не мешает людям пользоваться его изделиями.

Я замечу к вопросу о кузнеце и магии, что в древнерусском языке есть два слова, которые для нас сейчас совершенно не связаны между собой. Они были просто родственны, одно образовано от другого – я имею в виду глагол «ковать» и существительное «коварство», которое, между прочим, изначально могло означать и кованые предметы и позже уже переносится на черту характера. То есть заметим, что «кузнец» и «хитрость» – это понятия неразрывные.

Но мы заговорили о параллелях с греческой мифологией. И здесь, конечно, хромой кузнец является прямой параллелью с Гефестом. Замечу, что римский аналог Гефеста – это Вулкан. «Вулкан», «Вёлунд» – этимологически один и тот же индоевропейский корень. И кстати, волки еще сюда же относятся. Так вот, продолжая параллели с греками: мотив насилия Гефеста над Афиной достаточно широко известен и распространен. Просто он в нашем сознании мало зафиксирован, а у греков-то он был известен очень хорошо.

То есть, поскольку кузнец связывается с нижним миром, нижний мир – обитель змея, змей – безногий, отсюда и маркированность ног кузнеца. Змей устойчиво имеет черты насильника, и поэтому для сказания о кузнеце, чтобы он имел черты насильника это вполне закономерное явление. И таким образом, вероятно, мы должны рассматривать сказания о Вёлунде как достаточно хорошо сохранившийся индоевропейский сюжет, который в Скандинавии сохранился в целостном виде, а в Греции дал два разных образа, совершенно разных мифа, не связанных между собой.

Далее у нас буквально пара слов о цикле Хельги, который мы за отсутствием времени подробно разбирать не будем, но в котором самый важный момент – это то, что Хельги оказывается возлюбленным валькирии, причем, судя по всему, они переходят вместе как пара из жизни в жизнь. Достаточно много споров вызывает фраза, что Хельги и его возлюбенная родились вновь. Но в связи с этим я хочу сказать, что, конечно, никакой глобальной идеи реинкарнации у скандинавов не было и быть не могло, кстати как и у кельтов, хотя кельтам это приписывают. Но, видимо, перевоплощение одной вот такой пары знаменитых воителей – возлюбленных могло допускаться.

И наконец, самый большой цикл скандинавских сказаний – это цикл Сигурда и выходящий из него цикл Гудрун. Цикл сказаний о Сигурде, который по-немецки зовется Зигфридом, в обоих случаях от корня со значением «победа», – это цикл общегерманский. Он нам дает героику «Старшей Эдды», он нам дает знаменитую немецкую «Песнь о Нибелунгах» (где, впрочем, результаты литературной обработки весьма и весьма велики), он дает значительное количество разрозненных отдельных немецких сказаний вплоть до нашего «Лебединого озера», где тоже герой Зигфрид и либретто написано на основе немецкой легенды. Словом, это общегерманский герой, главный из подвигов которого – убийство дракона, но, впрочем, и других подвигов хватает.

Мы будем разбирать его скандинавскую версию, которая начинается с того, что у Сигурда убит отец и по этой причине Сигурд оказывается на воспитании у Регина. Регин – альв. Как я уже говорила, альвы – это существа наиболее близкие к нашим гномам, а никак не к эльфам. Регин – кузнец, причем он предстает в различных текстах то карликом, то великаном. Он воспитывает сиротку Сигурда и выковывает для него меч. И первое, что делает Сигурд этим мечом, – он рассекает наковальню Регина.

Лирическое отступление о мечах и наковальнях. Дело в том, что в эпосе противоборство воина и кузнеца, а иногда, кстати, не только в эпосе, но и в сказаниях о богах, достаточно хорошо выражено. Кузнец – наставник главного героя эпоса у очень многих народов. Необязательно, кстати, эпоса. Если мы возьмем Индию, то там в сравнительно поздних мифах наставником главного воителя-громовержца оказывается опять же божественный кузнец, в доме которого громовержец по молодости живет и всячески бесчинствует. Сигурд, как мы видим, тоже не очень хорошо себя повел, разрубив наковальню своего наставника. Если мы посмотрим, что творят кавказские герои с наковальнями своих учителей, так это еще хуже. Могу сказать, что там, на Кавказе, герой вырывает наковальню, вросшую корнями в седьмое дно земли (не спрашивайте меня, что это такое и как у наковальни бога могут быть корни, но образ эффектный). А затем вгоняет ее на место так, что она уходит корнями аж в двенадцатое дно земли. Опять-таки, не спрашивайте меня, что это за подробности.

На этом фоне Сигурд действует весьма скромно и умеренно. Я замечу, что этот же мотив в форме образа, уже абсолютно лишенного какого бы то ни было сюжета, нам известен по сказаниям о короле Артуре. Там, собственно говоря, испытанием на королевскую власть, на право на воцарение является меч, который вонзен то ли в наковальню, то ли в камень, то ли и в то и в другое. Понятно, что в архаике простейшей формой наковальни камень и был, поэтому вопрос «В камень или в наковальню?» не актуальный. Но как бы то ни было, сам по себе образ меча, вонзенного в камень, в наковальню, повторяется и здесь.