Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

кто-то желает мыслить один и по-своему, и запретить ведь не кому – всем слабо, да и не нужно это. Здесь всё именно так, на первый взгляд…

Основным товаром местных торгашей были цветы. Удивительно, если учесть, что парами здесь не ходят.

Ещё важная деталь этого места в том, что, если дома на окраине сотканы вьюнами, то на центральных улицах стены домов украшены виноградниками. «Видимо, таким образом распределили между собой значимость.».

Город был удивительным, потому в нём хотелось остановиться, ни за что не оставшись здесь жить…

Иллиана возмутило, что цветы – это основной товар здешних торгашей именно в тот момент, когда он был ужасно голоден. Возмутила и цена букета, хоть он ему и не нужен. «Видимо, давно он здесь не был…», – решил художник, когда тот набрасывался на невозмутимого цветочника – хоть и шутя, но с кулаками и с оскалом.

–Жрать! Я хочу жрать! – кричал Иллиан. – Почему здесь нет еды? Чем вы питаетесь? Тюльпанами?

Арлстау понимал, что он так шутит, но цветочники, априори, не могли этого понять. Уже собирались в подозрительную группу лиц, чтобы расправиться с невменяемым гостем их города.

Визуально они не были похожи на цветочников, потому что были молодыми, как и многие люди этого города. Стариков здесь почти не было, если не считать окраину.

Художнику достаточно было извиниться, и им дали уйти. Умели слышать и понимать. Пришлось выставить Иллиана сумасшедшим. Чем позже он, конечно же, возмущался и намеренно демонстрировал своё безумие.

Начал вести себя, как сумасшедший донор! Подходил к цветочникам и говорил им:

–Возьмите мою почку! Мне не где жить!

Те не понимали, шутит он или серьёзно, а он кричал им в лицо:

–Купи! Купи! Купи!

Художник держался за голову, ему было стыдно, а Иллиану удалось продать лишь часы, но этому был безмерно рад.

–У меня есть деньги! – промолвил Арлстау.

–И что? Они твои, а не мои!

Он прав…

–Ты слишком вспыльчив! – предъявил ему Арлстау, когда они нашли небольшой ресторанчик, и Иллиан затмил свой аппетит настолько, что не было желания вспылить. – Просто, представь, что никто в этом мире не желает тебе зла, и ты не будешь злиться на каждого, первого встречного. Всем безразлично на наши судьбы, никто нам не желает зла, никто добра нам тоже не желает!

–Ты отступаешь, словно ребёнок, как маленький, – пытался тот задеть, красиво улыбаясь.

–Кто из нас маленький, раз до сих пор орёшь, как резаный, на всю улицу?! – без злости ответил Арлстау.

–Я вечно молодой больше ста лет. Мои эмоции уже безграничны и не ведают покоя, я могу ими всё. Тебе не понять моё буйство, художник – хоть нарисуешь мою душу, хоть вычеркнешь её с лица Земли…

Арлстау замолчал. Впервые принял, что этот человек не просто так сейчас рядом. Понял это сразу, но принять не мог. Друг он или враг?! Швырнёт в огонь или спасёт от пули?! Неизвестно, любые варианты способны пересечься друг с другом и создать своё сочетание, что о таком бы никогда и не подумал. Тем интереснее жизнь…

Администратор отеля встретил их своей искренней безупречностью – и на лице, и на одежде. Этот мужик ещё и улыбался, хоть ему это жутко не шло. Понять можно – туристов здесь мало, а два туриста это уже много.

Ближайшие города далеко, ледяное море, которое собирает сотни тысяч туристов, тоже не близко. Был бы этот город рядом с другими городами, то стал таким же, как они, и все бы здесь играли на гитаре…

Художником был выбран номер с видом на набережную, и, щёлкнув замком и хрустнув половицей, остался доволен своим выбором.

Иллиан же отмахнулся, сказав, что любой вид его устроит, что это не принципиально. Пожалел сразу же, как вошёл, увидев из одного окна кирпичную стену, а из другого окна другую кирпичную стену. «И на ужин пюре! Что за бред?!», – пытался возмутиться позже, но поздно – сиди, смотри на стены, жуй картошку.

Но он не стал сидеть в номере, а ушёл куда-то до утра, не позвав с собой художника…

В окне художника луна парила над верхушками домов. Было красиво. Рваные облака прилетели откуда-то, то ли с поля боя; то ли с драки дворовой; то ли выглядят так, потому что, шутя, были слеплены ветром. Столпились вокруг луны, не задевая и не трогая, не мешая красоваться перед взглядами людей, и замерли на время.

Художник поглядывал то на луну, то на две незаконченные души, то на реку – такую красивую, то взгляд дарил той набережной, где фонари, где небо под ногами, где предстоит разгадать чей-то секрет и не забыть оставить свой. «Сложно…», если учесть, что душа этой набережной не похожа на короткую линию, как у всех набережных мира. Душа её похожа на одуванчик, а почему, пока ещё не ясно!

Усталость тела просила дорисовать луну и подарить той новое предназначение, а не мучить себя неведомой болью, рисуя душу силуэта. Но любопытство сильнее усталости – лишь попросило оно не забывать о Данучи, и художник уже не забудет, и не сможет оставить надолго, как это сделал сейчас, да и луна – это что-то огромное, что опасно трогать и дорисовывать. Хоть и похожа на обычную, недоделанную душу человека, но, кто знает, что станет с миром, если её дорисовать…

Всё, что нужно, приготовлено – вода, кисть, мольберт. Осталось выбрать полотно. Руки потянулись к душе луны, но промахнулись так нелепо и обхватили душу силуэта.

«Хорошо», – сказал сам себе художник, доверившись чужим рукам. Руки, хоть и были ему чужими, но желали помочь – «Если не верить в это, то сложно будет жить! Надеюсь, чужие руки окажутся верными…».

Когда стоматолог вот-вот вырвет тебе зуб, тебе немного страшно, и мандраж гуляет по лицу, но ты готов к боли, потому что ты знаешь, что она из себя будет представлять. Здесь же другая ситуация.

В прошлый раз Арлстау не смог вытерпеть боль, потому что испытывал её впервые. И сейчас он был уверен на все проценты, что боль вновь будет другой. «Но сам я бросил вызов силуэту, и кем я буду, если отступлю?».

Взгляд коснулся меча, кисть прислонилась к полотну, и началось.

Сначала накрыла душевная боль, но она оказалась знакомой. Художник стойко терпел все страдания, но кисть почему-то не слушалась, застыла в одной точке и не желает никуда идти. Через пару десятков секунд сама перепрыгнула на другую сторону меча, и началась другая боль, но вновь