Черные Холмы - Дэн Симмонс

Паха Сапа чувствует себя здесь так, будто оказался в каменном каньоне. Слева от них громада Дома транспорта (не самое большое здание в мире, поскольку эта честь досталась зданию «Промышленные товары и гуманитарные науки», которое возвышается на восточной границе огромного пространства выставки и теперь виднеется впереди и справа от них, но оно больше всего, что умещается в воображении Паха Сапы, уж не говоря о его жизненном опыте), а прямо перед ними — белая стена грандиозного Дома горного дела. Мисс де Плашетт по-прежнему держит его под руку, и теперь они идут по диагонали направо и наконец выходят в ослепительную послеполуденную роскошь Большого курдонера с Большим бассейном в середине; курдонер тянется от внушительного здания администрации под куполом до самого перистиля. По обеим сторонам невероятные здания: высокий и бесконечный Дом машиностроения справа от них, гигантский сельскохозяйственный павильон дальше на восток, шумный Дом электричества за Домом горного дела, а еще дальше — колосс, левиафан всех зданий мира: «Промышленные товары и гуманитарные науки».

Мисс де Плашетт останавливается и убирает под соломенную шляпку выбившуюся прядку медных волос. Паха Сапа благодарен ветерку, который дует вдоль курдонера с озера и начинает высушивать пропотевшую грудь его рубашки. Его дама отходит на шаг в сторону и, подпирая пальчиком в перчатке подбородок, словно раздумывая над чем-то, поворачивается во все стороны света. Она закрывает зонтик, и он повисает на еще одном невидимом шнурке, обвязанном вокруг запястья.

— Знаете, о чем я думаю, мистер… гм… то есть Билли? Знаете, о чем я думаю, Билли?

— О чем вы думаете, мисс де Плашетт?

Молодая женщина улыбается, и улыбка у нее почти девчоночья, искренняя, легкая — она просто счастлива и ничего больше.

— Так вот, во-первых, вы ни за что не откажетесь от формальностей, как я предложила. Вы никогда не станете называть меня Рейн.

Нет, Паха Сапа не вертится как уж на сковороде, он делает так только в уме.

— Мне это трудно… отказ от формальностей с такой блестящей молодой дамой, мисс де Плашетт. Просто у меня нет опыта.

— Что ж, тогда по справедливости. Я понимаю, что моя наглая бесцеремонность, впрочем, вполне принятая в Бостонском женском колледже, может обескураживать. Значит, я буду мисс де Плашетт, а вы… что-то я забыла. Как вы сказали — Вялый Конь или просто Конь?

— Вообще-то меня зовут Паха Сапа, что по-лакотски означает «Черные Холмы».

Паха Сапа слышит свой голос, говорящий это женщине, и не верит своим ушам.

Рейн де Плашетт замирает и смотрит на него во все глаза. Паха Сапа замечает, что в карей радужке (которая сейчас кажется зеленой) ее прекрасного левого глаза есть черное пятнышко.

— Извините, что называла вас неправильным именем. Когда нас представляли… и мистер Коди назвал вас…

— Ни один белый человек еще не знает моего настоящего имени, мисс де Плашетт. Да и среди лакота его мало кто знает. Не знаю, почему я вам сказал. Мне почему-то показалось, что… неправильно… если вы не знаете.

Она снова улыбается, но теперь это неуверенная улыбка взрослой женщины, улыбка только для них двоих. Левой рукой в перчатке она пожимает его мозолистую, покрытую рубцами руку, и Паха Сапа рад, что ее рука в перчатке.

— Для меня большая честь то, что вы сказали мне, и я никому не открою вашей тайны, мистер Паха Сапа. Я правильно произношу? Первое «а» должно быть долгое?

— Да.

— Вы оказали мне честь, открыв вашу тайну, Паха Сапа, а потому, прежде чем закончится наша сегодняшняя прогулка, я открою вам тайну про меня, которая известна очень немногим… почему моя мама, которая, кстати, тоже была лакота, решила назвать меня Рейн.

— Вы окажете мне огромную честь, мисс де Плашетт.

В индейской палатке ходили слухи о том, что дочь преподобного де Плашетта наполовину индианка. Все об этом слышали. Но каждый из четырех индейских народов, представленных в шоу «Дикий Запад», объявлял ее своей соплеменницей.

— Только попозже. А пока, Паха Сапа, хотите узнать, что я придумала? Что мы будем делать?

— Очень хочу.

Она хлопает в ладоши и на секунду, восторженная и улыбающаяся, превращается в совсем маленькую девочку. Из-под шляпы у нее снова выбилась медная прядь волос.

— Я думаю, мы должны пойти на мидвей и прокатиться на громадном колесе обозрения мистера Ферриса.

Паха Сапа неуверенно хмыкает и вытаскивает из кармана свои дешевые часы.

Мисс де Плашетт уже посмотрела на свои часики — крохотные, круглые, не больше чем красный снайперский значок кавалериста, они прикреплены к ее блузке золотистой ленточкой — и теперь отметает его тревогу.

— Не беспокойтесь, мистер… Паха Сапа. Мой друг. Еще и четверти пятого нет. Папа будет у Большого бассейна не раньше шести, и хотя папа всегда требует пунктуальности от других, сам он почти всегда опаздывает. У нас еще уйма времени. А я уже несколько недель набираюсь мужества, чтобы прокатиться на колесе. Ну пожалуйста.

«Уйма?» — думает Паха Сапа.

За семнадцать лет, что он борется с языком вазичу, он ни разу не встретил этого слова.

— Хорошо, мы прокатимся на колесе мистера Ферриса, только билеты куплю я. До мидвея путь неблизкий. Хотите проехаться в одной из колясок, которые толкают сзади?

— Ни в коем случае! Я люблю гулять. И до мидвея недалеко, а в коляске я уже накаталась, когда мы с папой были у моей тетушки в Эванстоне. Идемте, я подам вам пример!

Девушка ускоряет шаг, по-прежнему держа Паху Сапу под руку. Они быстро идут на север мимо громады Дома транспорта, потом немного по дуге, а потом снова на север мимо бесконечного павильона садоводства с куполами, арками и яркими вымпелами. Все это время справа от них остается гигантская лагуна (никак не связанная с Большим бассейном на курдонере), в центре которой расположен Лесистый остров и еще один, поменьше, названный Островом охотничьего домика.

Мисс де Плашетт болтает без умолку, хотя Паха Сапа не воспринимает это как болтовню — у него и мыслей таких нет. Ее голос кажется ему мелодичным и приятным.

— Вы были на Лесистом острове? Нет? Обязательно побывайте, Паха Сапа! Лучше всего там по вечерам, когда горят сказочные фонарики. Я люблю этот лабиринт тропинок — там и скамейки есть, можно присесть; такое замечательное место, можно принести с собой ланч, посидеть в тенечке и расслабиться, в особенности у южной оконечности, оттуда такой прекрасный вид на величественный купол здания администрации; я, конечно, признаю, что разбивка ландшафта не отвечает высоким стандартам, которые были заданы: все эти экзотические растения, нерегулярные цветочные сады, мхи и другие низшие растения, которые выглядят так, будто росли там сто лет, — но все это во много раз лучше небольших правильных посадок, которые делались на Парижской выставке четыре года назад. Вы, случайно, там не были? Нет? Ну, мне просто повезло, потому что папу пригласили выступить на теологическом конгрессе в Париже, и, хотя мне было всего шестнадцать, он, к счастью, счел возможным взять меня с собой на несколько недель… и эта башня, что построил мистер Эйфель! Многие находят ее вульгарной, но мне она показалась замечательной. Ее собирались разобрать по окончании выставки — называли бельмом на глазу, но я не верю, что они всерьез собирались это сделать. Столько железа! Но башня мистера Эйфеля, какой бы впечатляющей она ни была, неподвижна, а колесо мистера Ферриса, у которого мы будем всего через несколько минут, уж оно-то двигается. Ой, я чувствую запах сирени — она там, на Лесистом острове, среди северных посадок. Правда, какой чудный ветерок с озера? А я не говорила, что папа знаком с мистером Олмстедом, он ландшафтный архитектор и планировал не только Лесистый остров, но и ландшафт выставки в целом? Я имею в виду, этой выставки, а не те правильные посадки, что в Париже, — такое разочарование! — при всем великолепии башни мистера Эйфеля и, конечно, тамошней кухни. Французская еда всегда изумительная. Кстати, вы не проголодались, Паха Сапа? Для ланча уже поздновато, конечно, а для обеда еще рано, но тут в Женском доме замечательные буфеты, хотя некоторые из них до неловкости близко расположены к такому экспонату, как большой корсет… Ой, Паха Сапа, вы что, покраснели?