Возвращение связного - Гелена Крижанова-Бриндзова

на станцию. Сила как раз шел в школу и повстречал их перед церковью. По одному полицейскому справа, слева и сзади, а тот шел посредине. Высокий, немного сгорбленный, в ободранном черном пальто, в солдатских башмаках. На голове синий берет, вокруг горла повязан дешевый клетчатый шарф.

Бандеровец шагал мерным солдатским шагом — левой, правой, лицо у него было самое обыкновенное, носатое, и вообще он совсем не походил на убийцу. В глазах у него не было ни страха, ни раскаяния, ни жестокости, а было только какое-то странное, тупое равнодушие.

На кончике носа у него висела большая прозрачная капля, и он то и дело утирал ее опухшими руками в наручниках. Наручники дребезжали, руки опускались, но капля повисала снова, и снова слышно было дребезжание металла, удивлявшее своей странной, страшной веселостью.

Люди выходили из домов, перешептывались: «Это он, тот самый…» Но никто не произнес слова «убийца», всех сбивал с толку обыденный, поразительно будничный внешний вид бандеровца.

«Вот и меня так поведут: один справа, другой слева, третий позади, а посредине — я, в наручниках. Люди будут перешептываться: „Это он, тот самый…“ За ним еще не пришли, но непременно придут. Наверное, Милан сказал им: „С Силой нужно поосторожнее, а то он уйдет в леса, и ищите его по всему Трибечу“, — и теперь они советуются, как им его взять.

Но я не уйду в лес. Если я уйду, они арестуют маму. Найдут ремень и детали, и кто ей тогда поверит, что она ничего не знала? Вся Лабудова набросится на нее: „Твой Сила — преступник, твой Сила — висельник! Видишь, какого сына ты вырастила?“

Бедная мама, наплачется она, а то еще, не дай бог, умрет от горя. А машинам ведь ни черта не станется; я их не испортил, совесть не позволила. Я просто вынул несколько деталей, они лежат в чулане, заваленные тряпками, а ремень спрятан за кроватью, я от него только кусок отрезал, маме на подметки.

Лучше бы я бросил его куда-нибудь в воду! Лучше бы я поджег сарай, идиот несчастный!»

* * *

К вечеру постучались в дверь.

— Пришли, — встрепенулся Сила, но почему-то ни капли не испугался.

Вошел Эрнест, один.

— Соседи, вы дома? — громко сказал он в дверях, как будто не арестовывать Силу пришел, а просто так, в гости.

— Дома, — буркнул Сила и отвернулся.

— Где мать? — спросил Эрнест.

— На станции. Стирает у начальника, — сказал Сила и обрадовался в душе, что мамы нет дома и она не видит, как его забирают.

— Ты все это уничтожил или спрятал? — прямо спросил Эрнест, и голос у него чуть-чуть дрожал от напряжения.

— Спрятал.

— И ремень тоже?

— И ремень.

— Принеси!

Сила принес из чулана ящик с деталями, потом отодвинул кровать и, пыхтя, вытащил из-за нее тяжелый промасленный ремень.

У Эрнеста явно отлегло от сердца. Он сел, откинулся и молча курил.

— Это все? — спросил он, когда докурил сигарету до конца.

— Угу.

— Погоди, я проверю, — проворчал Эрнест. Он высыпал содержимое ящика на стол и удивленно присвистнул: смотри-ка, сколько железок!

О некоторых деталях он явно не имел никакого понятия и глядел на них, как баран на новые ворота. Тогда Сила объяснил ему, что к чему относится, и при этом в его голос невольно вкрались снисходительные нотки.

Они пересчитали все до последней гайки, и Эрнест снова высыпал детали в ящик.

«А теперь он пойдет за полицейскими, — подумал Сила. — Наверно, они дожидаются где-нибудь в конторе или перед усадьбой».

Эрнест закурил новую сигарету. Он курил и глядел куда-то поверх Силы, на почерневшее изображение «Божественного сердца Иисусова», висевшее на стене.

— Что это тебе взбрело в голову, Сила? — заговорил он негромким, усталым голосом. — Милан приехал за мной аж в Тренчин! Зайцем ехал, паршивец. Я думал, меня удар хватит, когда он рассказал, что ты испортил молотилку и изрезал ремень на подметки. Попадись ты мне тогда под руку, я бы с тебя шкуру спустил!

Сила стоял перед ним как громом пораженный. Что это он болтает? Ослеп он, оглох или совсем поглупел — неужели он ничего не понимает?

— Послушай, Сила, — продолжал Эрнест, и в голосе его дрожала сдерживаемая злость. — И мне когда-то было столько же, сколько тебе сейчас, я знаю, что ребята в этом возрасте черт те что вытворяют. Но и озорство должно иметь свои границы. Ты отвинчивал гайки и радовался: вот будет весело, когда все это развалится на части! Только это уже не шутки, Сила. Это не то, что запереть козу Трепачковых в свином хлеву…

«Болтает, — думал Сила, наливаясь злобой. — Болтает языком и ничего не понимает. И такого человека сделали председателем кооператива!»

— Если б это был не ты, а кто-нибудь другой… — уже не говорил, а кричал Эрнест. — Да что я говорю! На кой черт ты мне сдался, тут в твоей матери дело! Ее мне жалко, а то бы я с тобой живо разделался. Что тебя толкнуло на такую пакость? Ну, выкладывай, что стоишь как баран?

Сила хотел что-то сказать, но из горла у него вырвалось лишь какое-то непонятное, смешное клокотание. Ему стало стыдно, в бессильной ярости он сжал кулаки и вдруг почувствовал, что напряжение покидает его, слова сами приходят на язык, и Сила стал торопливо произносить их вслух:

— Да, я испортил машины, ладно, испортил, можешь меня хоть повесить! Но ты сначала сам скажи мне: а что ты сделал со мной? Если бы не твой раздел земли и не твои кооперативы, здесь был бы Грофик, я бы мог ходить к нему на жатву, в батраки бы к нему нанялся, и мы бы с мамой как-нибудь прожили. Если б ты не отнял у Балажа машины, дядя бы меня выучил, и я бы у него работал… Ты виноват, что мне жрать нечего, что я хожу колоть дрова ради тарелки супа! Зови полицию, пусть меня забирают, мне теперь все равно. Да, я плохо сделал, а что делаешь ты? Зачем ты всю деревню перевернул вверх дном, как злодей, как дьявол-искуситель?

* * *

Эрнест молчал, внимательным, озабоченным взглядом наблюдал за этим взъерошенным, давно не стриженным пареньком с прозрачными розовыми ушами. Мечется как загнанный зверек, скалит в бессильной злобе мелкие зубки… Но он прав. Прав своей маленькой правдой зверька. Я виноват, я забыл, что есть и такие Силы, а мне нельзя было об этом забывать. Как я теперь посмотрю в глаза Тане?

Она заступалась за Силу, просила: «Будь рассудительным,