Лесовичка - Лидия Чарская

Едва окончили чай пансионерки, как княгиня Елизавета Алексеевна, или просто «княгиня Лиз», как ее называли ее многочисленные приятельницы, раздала пансионеркам голубые листки с мелко исписанными на них строчками. От голубых листков пахло так же хорошо, как и от самой княгини: теми же крепкими, несколько приторными духами. На голубых листках были написаны роли тех крошечных сценок из священного писания, которые сочиняла сама княгиня Лиз и которые разыгрывались ежегодно пансионерками на большом вечере с елкой в доме княгини-попечительницы.

Княгиня Лиз была не прочь поставить что-либо и светское, но мать Манефа энергично воспротивилась этому:

— Господь с вами, благодетельница, и так уж у них головы Бог весть чем набиты, и так уж грешим мы: на елке да на игрищах у вас после Крещения забавлялись… Светских пьес не надо, не прогневитесь, ваше сиятельство!

И княгиня нехотя уступила Манефе.

Хотя отрывки, выбранные княгиней из священного писания и облеченные в драматические этюды, были совсем коротенькие вещицы, но каждая из пансионерок могла проявить в них способность к читке и декламации. На выучку же роли потребовалось не более часа.

— Ну, не будем терять драгоценного времени, — снова зазвенел серебристый голосок княгини, когда девочки, подучив тексты, написанные на голубых листках, скромно объявили, что они готовы.

— Пройдем в залу.

Розовый тюль и смеющееся, жизнерадостное личико княгини мелькнули впереди. За ним потянулись скромные черненькие фигурки.

Часть большой залы была отделена сценой. Богато разукрашенная занавесь падала до низу тяжелыми бархатными складками.

На сцене девочек уже ждал тот самый бритый, ясноглазый, как ребенок, человек, который пришел вместе с князем.

— Ну-с, милые мои девицы, не робеть, говорить ясно и четко! — произнес он весело и громко красивым, в душу вливающимся голосом, ласково окидывая поочередно пансионерок добрым, подбодряющим взглядом. — Кто чего не поймет, говорите сразу, потом поздно будет… У нас только одна репетиция, спектакль через два дня. Прошу это помнить.

— Сергей Сергеевич, нельзя ли еще одну репетичку, малюсенькую… зазвенел молящими нотками голосок княгини.

— Княгинюшка, матушка, нельзя… Ведь в вечер нашего спектакля я уезжаю, а дел у меня еще пропасть всяких!.. Вы знаете, княгиня, путь мне большой предстоит.

— Знаю! Знаю! Вы, милый Арбатов, зря не откажете! — засмеялась княгиня.

Арбатов?

Где слышала Ксаня это имя?

И девочка мучительно напрягала мысль, чтобы припомнить.

— Ах, да!

Арбатов — это тот знаменитый, большой актер из городского театра, про которого не раз говорили за столом у графов Хвалынских и которым так восторгался Виктор. И не один только Виктор: по его словам, Арбатова считали крупною величиною, о нем все говорили с восторгом. Ему подражали. Ему завидовали.

«Что за молодчинища этот Арбатов! Играет, как дьявол!» — не раз говорил Виктор, отдававший свои последние карманные деньги за место в театре, чтобы только видеть и слышать этого самого Арбатова.

Так вот он каков — Арбатов, тот человек, который умеет заставлять смеяться и плакать других людей, тот, который веселого, насмешливого, сильного Виктора зачаровывал своею игрою! Так вот он каков, «светило сцены»!

Ксаня впилась глазами в лицо Арбатова и не отрывала от него взора.

Но куда же и зачем он уезжает?

И вдруг снова вспомнила Ксаня речи того же Виктора. Арбатов — не только актер, но и выдающийся режиссер — решил сам стать во главе театра и уехать в маленький южный город, где у него уже набрана своя труппа. С этой труппой он решил совершить артистическое турне по всей России.

«Светило сцены» между тем бегало и суетилось на подмостках, устанавливая группы.

— Не так! Не так! — усиленно жестикулировал он перед лицом Ольги Линсаровой, которая никак не могла изобразить жену Лота, превратившуюся в соляной столб.

Ужас, охвативший оглянувшуюся на гибель Содома и Гоморры женщину и тем обрекшую себя на смерть окаменения, никак не выходил у Ольги. Она вскидывала руки и страшно выпучивала глаза; выходило гадко и смешно. Арбатов наконец рассердился.

— Нет, так нельзя! — безнадежно развел он руками, обегая присутствующих разочарованным взглядом. — М-lle Линсарова решительно не годится в жены Лоту, — и взгляд его при этих словах встретился с черными угрюмыми глазами Ксани.

— Ага, идея! — блеснув внезапно своим красивым, выразительным взором, произнес он. — Попробуйте вы, мадемуазель, заменить вашу подругу.

Ксаня покорно поднялась со своего места и взошла на подмостки. Ольга Линсарова охотно передала ей свой листок, так как сама сознавала, что для трагической роли жены Лота она не годится.

Ксаня заняла место Ольги. Зная уже содержание, Ксаня в несколько минут освоилась с ролью.

Красивая, сильная, порывистая, с широкими движениями, рожденными вольной лесной пеленою, она сразу оказалась прекрасною женою Лота.

А когда ее густой, низкий грудной голос произнес дрогнувшим от смущения звуком первые слова сцены: «О, Лот, я чувствую, что гибель там, за нами», Арбатов подпрыгнул от восторга.

— Вот это я понимаю! Продолжайте, продолжайте, детка! Хорошо!

Черные цыганские глаза Ксани блеснули.

— «Содом и Гоморра гибнут, и тысячи грешников гибнут вместе с ними!.. — продолжала Ксаня. — Ты слышишь, Лот, как рушатся дома!»

— Браво! Браво! — зааплодировал Арбатов.

Артистический инстинкт актера подсказал ему, что перед ним недюжинное дарование. Голубые детские глаза Арбатова искрились. Душа наполнялась восторгом.

— Браво! Браво! Продолжайте, черноокая фея!

Юлия Мирская, игравшая Лота, прочла между тем:

— «Жена, берегись смотреть назад… Ангел предупредил меня, что Господь строго запретил это…»

— «О, Лот!.. Душа моя трепещет!.. Я чую, что кто-то гонится за нами… Сера и дым слепят мне очи… А там, сзади, гибнут друзья наши! Я никогда не увижу их больше, Лот!»

— «Берегись, жена, берегись оглянуться! Пламень и пепел сожгут тебя!»

— «Один лишь взгляд, Лот!.. Один-единственный взгляд!..»

«Берегись, мать! Берегись!» — взывали Раечка и Катюша, которые должны были изображать дочерей Лота.

— «Не могу! Не могу! Я должна увидеть гибель тех, что остались за нами! Я должна увидеть наш дом!» — почти в голос выкрикнула Ксаня, сверкая пылающими глазами, оглянулась и — с беззвучным криком, замершим на устах, застыла с широко раскрытым взором, изобразившим трагический ужас, ужас гибели и смерти.

Прошла минута, другая, третья… Никто не двигался в огромной зале, никто не говорил. Пансионерки замерли, изумленные, потрясенные.