Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

Тут входят две родственницы. Злющие! Их глаза жалят, а слова шпарят почище кипятка. Послушайте-ка, что они говорят: «Ребенку семь лет! ты совсем спятила? от него же виски разит! спаиваешь дитя?! ну точно, из ума выжила! это дорога в ад! помнишь кузину Кейт? дядюшку Чарли? а зятя дядюшки Чарли? стыд! срам! позор! на колени, несчастная! моли Господа о прощении!» Их слова сливаются в гневный напев.

Принцесса прячется под плиту. Моя подруга уставилась в пол, подбородок у нее дрожит, она сморкается в подол и убегает к себе в комнату. Город засыпает, в доме воцаряется полная тишина, изредка нарушаемая лишь боем часов да треском тлеющих углей в очаге, а моя подруга все еще рыдает в подушку – мокрую, что вдовий платок.

– Не плачь, – говорю я, садясь в изножье ее кровати и дрожа от холода, хотя на мне теплая фланелевая пижама, от которой еще пахнет прошлогодним сиропом от кашля. – Не плачь! – молю я и тяну ее за пальцы, щекочу ступни. – Ты слишком старая, чтобы плакать!

– Вот именно, – икает она. – Слишком старая. Старая и чудна́я.

– Не чудна́я, а веселая! Никого веселей тебя не знаю! Слушай. Если ты не прекратишь плакать, то очень устанешь и не сможешь завтра пойти в лес за елкой.

Моя подруга тотчас выпрямляется. Принцесса запрыгивает на кровать (куда ей вообще-то нельзя) и лижет ей щеки.

– Я знаю, где добыть самую красивую елочку, Дружок. А остролист, какой там остролист! Ягоды огромные, что твои глаза. Местечко это в самой чаще, далеко-далеко в лесу, мы с тобой так далеко еще не ходили. Папа раньше приносил оттуда елки: взваливал на плечо и нес. Пятьдесят лет тому назад… Ух, скорей бы утро!

Утро. Траву украсил белый иней; над горизонтом висит солнце, круглое, как апельсин, и оранжевое, как луна знойным летом. Его яркое зарево лежит на заиндевелых зимних деревьях. Вдруг – крик дикой индюшки. Где-то в кустах похрюкивает сбежавший боров. Совсем скоро (у кромки стремительного ручья глубиной нам по колено) придется бросить коляску. Принцесса пересекает ручей первой: плывет, поскуливая, жалуясь на скорость течения, на страшный холод, от которого и воспаление легких недолго схватить. Мы бредем следом, высоко подняв над головой башмаки и инструменты (топор, мешки). Затем проходим еще милю: по бичующим зарослям терновника и колючкам, что цепляются за одежду; по ржавой опавшей хвое, кое-где разряженной в яркий лишайник и птичьи перья. То тут, то там – промельк, шорох крыльев, исступленно-радостный крик, напоминающий, что не все птицы улетели на юг. Как всегда, тропинка ведет нас по лимонно-солнечным прогалинкам и темным туннелям в зарослях дикого винограда. Опять ручей: испуганная армада пятнистой форели вспенивает воду, лягушки размером с тарелку отрабатывают удары брюхом о воду, трудяги-бобры строят плотину. Перебравшись на другой берег, Принцесса отряхивается и дрожит. Моя подруга тоже дрожит, но не от холода, а от нетерпения. Одна из потрепанных роз на шляпе роняет лепесток, когда Соук поднимает голову и набирает полную грудь напоенного сосновым ароматом воздуха.

– Мы почти на месте, чуешь, Дружок? – спрашивает она, словно мы приближаемся к океану.

Пахучие акры рождественских елей и остролиста и впрямь похожи на океан. Красные ягоды сверкают, будто китайские колокольчики; с громким карканьем на них опускаются вороны. Набив полные мешки зеленым и красным – хватит, чтобы украсить гирляндами добрую дюжину окон, – мы начинаем выбирать дерево.

– Оно должно быть вдвое выше мальчика, – размышляет вслух моя подруга, – чтобы мальчик не стащил звезду.

Мы присмотрели елочку вдвое выше меня, храбрую красивую дикарку – лишь на тридцатый удар топора она с протяжным скрипом валится на землю. Ухватив ее с двух сторон, как охотники – добычу, мы пускаемся в долгий обратный путь: приходится то и дело останавливаться и переводить дух. Но радость победы не дает нам унывать, а ядреный, морозный аромат хвои придает сил и гонит вперед. Немало комплиментов мы слышим в адрес нашей елочки, когда на закате выходим на красную глинистую проселочную дорогу, ведущую к городу; однако моя подруга хитрит и отвечает уклончиво на похвалы и расспросы прохожих о том, где мы раздобыли такое славное деревце. «Есть одно местечко», – только и бормочет она.

Вдруг рядом тормозит машина, из окошка высовывается богатая мельничиха и вопит:

– Двадцать монет за вашу чахлую елку!

Обычно моя подруга людям не отказывает – робеет, но тут даже она мотает головой:

– Мы бы ее и за доллар не продали.

Мельничиха не унимается:

– Доллар, чтоб меня! Пятьдесят центов – и это моя последняя цена. Опомнись, женщина, ты себе вторую точно такую же раздобудешь!

Моя подруга отвечает ласково и раздумчиво:

– Это вряд ли. Двух совсем одинаковых вещей на свете не бывает.

Наконец мы дома: Принцесса падает без ног у огня и с громким человечьим храпом спит всю ночь напролет.

На чердаке стоит сундук, а в сундуке хранится вот что: коробка с горностаевыми хвостами (остались от манто одной удивительной женщины, что снимала в нашем доме комнату), мотки лохматой, пожелтевшей от времени мишуры, одна серебряная звезда и короткая, видавшая виды, несомненно пожароопасная гирлянда с леденцовыми лампочками. Замечательные украшения, да только очень уж их мало: подруга моя хочет, чтобы елка «сверкала, точно окошко баптистской церкви», чтобы ее ветви гнулись под увесистыми снегами украшений. Но мы не можем себе позволить японские роскошества из местной лавки и поступаем как обычно: несколько дней кряду просиживаем за кухонным столом с ножницами, карандашами и цветной бумагой. Я рисую, а моя подруга вырезает: великое множество кошек, рыбок (потому что их проще всего рисовать), несколько яблок, арбузов, пару крылатых ангелов (их мы обклеиваем серебряной фольгой от шоколадок). Всю эту красоту мы вешаем на елку с помощью канцелярских скрепок и добавляем завершающий штрих: посыпаем ветви комочками хлопка (собранного еще в августе специально для этой цели). Окинув наше творение придирчивым взглядом, моя подруга хлопает в ладоши: «Ах, Дружок, нашу елочку прямо съесть хочется, правда?» Принцесса пытается съесть ангела.

Смастерив венки из ленточек и остролиста для всех выходящих на улицу окон, мы приступаем к изготовлению подарков для родни. Шарфики, окрашенные в технике узелкового батика, – для женщин, а для мужчин – домашний сироп с лимоном, лакрицей и аспирином, который надлежит принимать «при первых признаках простуды и после охоты». Когда приходит время готовить подарки друг для друга, мы расходимся по разным комнатам. Будь у меня деньги, я бы купил ей ножик с перламутровой ручкой, радио и целый фунт[77] вишни в шоколаде (однажды мы ее попробовали, и теперь моя подруга частенько говорит: «Господь свидетель, Дружок, я могла бы только этой вишней и питаться, и я не всуе поминаю Его имя!»). Но я мастерю для нее воздушного змея. Она бы хотела купить мне велосипед (и твердит об этом по любому поводу: «Жаль, я не могу, Дружок. Это ведь так скверно, когда не можешь купить себе то, что очень хочется, но в сто раз сквернее, когда не можешь купить любимому человеку то, что хочется ему! Ужасно обидно. Когда-нибудь, Дружок, я раздобуду тебе велосипед. Не спрашивай как – украду, может»). Вместо этого она, конечно, мастерит мне воздушного змея – как и в прошлом, и в позапрошлом году. А до того мы дарили друг другу рогатки. И меня это полностью устраивает, ведь мы здорово навострились пускать змеев и чуем ветер, как заправские матросы; моя подруга добилась в этом еще больших успехов, чем я, и может поднять змея в небо даже при самом хилом ветерке, какой и облачко-то с места не сдвинет.