Отправляемся в полдень - Яся Белая

Ну и громада! Страшенная! Оторопь и восторг, офигеть!

Садиться на лужайку, крыльями наверху машет, и из нутра её лезут Фил, дед, Дружок. Бегут ко мне. Я только теперь замечаю, что чёрные – другие, не те, что с Эдиком были. С ними люди какие-то с глазастыми штуковинами у плеча и длинными такими палками, в которое они говорят.

Кароч, такое начинается. Эда вяжут, и банду его. Придётся им отвечать за жуткие эксперименты, которые творились тут. Но мне всё равно, я обнимаю Фила – он герой! всегда спасает! – вешаюсь на деда, треплю за ушком радостного Дружка, и реву. Дурацки, как девчонка. Давно не ревела так…

…трясёт всю, сильнее и сильнее. Башка запрокидываются, глаза крутятся так, будто вылезти хотят. И меня тянет. Тянет из тела. Прозрачную, невесомую.

Вижу, как приходит в себя тот Юрка, кидается ко мне с криком:

– Машенька! Дочка!

Остальные тоже вокруг, суетятся, приводят в себя, к небесной колеснице волокут.

И почему-то рада, что она теперь настоящая, их. Они заслужили свою.

Я тоже вздыхаю, закашливаюсь, прихожу в себя и сразу наталкиваюсь на жёлтый взгляд своего детского кошмара…

Тодор!

Не успела!

***

…автор я, в конце концов, или хрен собачий?

Ответ приходил не утешительный: сколько не пытался, не повелевал, не становился в пафосную позу «к ноге» – мир не шёл, не подчинялся. Жил по своим законам, игнорируя мои.

А ведь я старался с того самого дня, как понял, куда попал.

Но сейчас другое: чую в вибрации земли. Мир льнёт к ногам, как послушный пёс: приказывай, кинусь.

Зажмуриваюсь крепко-крепко, в детстве так делал, отгоняя страх. Вот и теперь, потому что вновь страшно, потому что командовать не привык. Но слова идут сами, вызрели давно, и вот падают теперь в ждущую почву, чтобы прорасти войском из драконьих зубов:

– Уничтожь!

Пусть не надолго – но этот мир мой, а я его бог. Пусть не творец, но полноправный соавтор. И ангел не погибнет нынче и сгинет грех.

Пламенный вихрь охватывает их – гиганта-карапуза и его «игрушку», глупого ангела. Охватывает и пожирает, с шипением, с воем. И через миг только пепел чернильными хлопьями летит вниз. Ляпаются хлопья – и по красной поверхности будто растекаются кляксы. И каждая – дыра. Ступи и ухнешь в межмирье и безвременье. Манят, зовут, не хотят исчезать, не сожрав. Голодные даже теперь.

Но я ещё могу сопротивляться, ещё немного бог. Отвожу взгляд, иду искать ангела. Какой там иду! Ползу на карачках, уворачиваюсь от кляксопада. Свят-свят, если такая дрянь на голову рухнет!

Где этот грёбанный ангел?

И тут меня цапают за ворот и небрежно волокут прочь.

Больше не бог.

Мир хохочет вовсю.

Лечу наземь, под горящие очи и окованные железом берцы Тодора.

– Тебе что, ушлёпок, жить надоело?

Но не зло, а с уважением даже.

– Тебя, мудозвона, искал, – говорю и смотрю без страха. Чего теперь бояться: целый мир подержал на плечах.

Тодор протягивает руку, уже в перчатке:

– Ты молодчага! Не знаю, как сделал, но было круто. А то бы мне ещё чуток и кранты пришли. Не салигияр же, не хрен и пырхаться!

От посёлка мы хрен знает куда забрались, платки те – у горизонта, нечётким карандашным наброском. Ляпнется клякса, из тех, что позади нас, и пиши пропало этому миру.

Сюда примчались на крыльях, назад – пешком в молчании и сопении. И вдвойне тяжко, когда на языке, обжигая, пляшут вопросы. И любопытство – грех ли? грешок? – разъедает кислотой, мешает идти.

Но Тодор умеет выразительно смотреть, как-то всё, что лезло, любопытствовало, проглатывается в момент.

До холщин, как тут называют палатки, добираемся уже к вечеру. Впрочем, свечерело сразу, как мы завалили Гулу. Ошмётья его туши закрыли и без того тусклое солнце. То даже бороться не стало. Нырнуло в фиолетовую жижу, как в ночь. Муть до ушей натянуло: я сплю, мне до вас дела нет! Ворошит небо-одеяло, сбрасывает на землю – грешную, проклятую, горькую – кляксы чёрного снега. Те плюхаются и прожигают дыры до нутра. Вот такой мир: небо с землёй не в ладах, а солнцу всё равно. Но, к счастью, есть люди, или пусть не люди, а чудики-мутанты, и им не по барабану.

…нас встречают, как героев. Были бы хлеб-соль, принесли бы. Но и так смотрят – а в глазах слёзы восторга и умиления. Забыли, как недавно прятались при одном только имени Тодора. У людей память коротка, сердце отходчиво, а глаза – о, они столь лживы! Говорите, человек получает информацию через глаза – бред! Глаза видят то, что хотят, то, что им велит мозг, а не правду. Недаром же истинные провидцы слепы, они полагаются на менее лживые органы чувств.

Вчера глаза этих несчастных видели чудовище и убийцу, потому что мозг приказывал им боятся. Сегодня – сияют счастьем, созерцая героя, ибо мозг сказал им: он спас вас!

Не верь глазам своим! Истинно, говорю вам.

В общем, крики и ликование. Едва не на руки хватают. Такие залюбят, дорого не возьмут. Тащат туда, где холщина, в которой был Гула. Там уже гопотит мальчонка похожий на щенка и та дородная баба с клешнёй и ластами.

– Её теперь спасать!

Не просит, наоборот – строго, по-командирски. Руки в бока упёрла, и всеми четырьмя глазами смотрит. Неча, мол, простаивать, пошевеливайтесь. А давеча чуть ли не ужом возле Тодора вилась. Одно слово – бабы! И имя им – непостоянство.

И тут Тодор к моему удивлению разводит руками:

– Я не знаю как…

– Стойте, вы о ком? – надо же въехать, что здесь происходит без меня.

– О ней. Девушке в холщине. – Тодор машет рукой: мол, там, забыл?

Вспоминаю: тонкие запястья, розовые волосы по подушке, одета обрванкой, но чудо как хороша. Тут я ошибиться не мог.

– Она до сих пор спит? – догадываюсь.

– Угу, – мрачно и хором подтверждают.

– Так разбудите!

– Легко сказать! – тявкает собако-малец. – Её ж сонник укачал, а потом Гула пил. Так просто не поднять.

– Ну и пусть спит, девчонки нам только не хватало, и так проблем до черта! – говорю, но понимаю: но взывать к их благоразумию тщетно. Не слышат.

– Нужно! – твердит ластоногая.

– Верно, – соглашается Тодор, как-то даже быстро и покорно для гада его уровня, – она – Роза.

– Какая ещё роза?

– Та самая. Первая и единственная теперь. Без неё нам не выиграть.

Что? У кого? Мы ж победили!

По их лицам читаю – это ещё разминка перед войной, война впереди. Накатит, поглотит, раздавит. Но разве войны останавливают розами?