Прометей № 3 - Альманах Российский колокол

бились за нового «народного царя» (и зачастую даже не за Петра III-го, а за «царя Пугача», чего не скрывал, например, Салават Юлаев в своих песнях). Очевидно, это совершено несовместимо с тезисом об «антифеодальном характере пугачевщины».

Так же трудно с точки зрения вульгарно-марксистского анализа участие в пугачевском восстании духовенства, вплоть до архимандритов. Ведь духовенство сам же марксизм рассматривает прежде всего как оплот феодализма. Кстати, религиозный аспект Крестьянской войны сам по себе интересен: конечно, пугачевцы допускали и погромы церквей, кощунства (что обычно относят на счет анархистского разгула, но возможно тут сыграло свою роль и то, что Пугачев и его ближайшие сподвижники-казаки были раскольниками и, значит, для них это была «чужая» никонианская церковь), но показателен и тот факт, что в ставке Пугачева ежедневно проводились церковные службы (в том числе и по новому обряду), что священники переходили на их сторону, встречали пугачевцев хоругвями и иконами, становились «пугачевскими атаманами». Религиозная струя есть и в пугачевских воззваниях, он обещал там одарить своих подданных «крестом и бородою», то есть освободить от преследований староверов.

И, наконец, с позиций западнических трактовок Крестьянской войны, увы, проникших и в советский марксизм, совершенно невозможно объяснить ширину и характер участия в Крестьянской войне нерусских народов – калмыков, татар, башкир и т. д. Ладно бы «инородцы» примкнули к восставшим из тактических соображений, дабы сокрушив ненавидимое правительство, затем потребовать за помощь отделения от России. Но ведь что бы ни говорили современные местечковые националисты, неоспоримые исторические свидетельства показывают, что тот же Салават Юлаев со своими башкирами никогда не требовали ничего подобного, они мыслили себя подданными русского государства, в которое их предки вступили добровольно, они до поры до времени честно служили «белому царю», участвуя в его военных походах (так отец Салавата – Юлай был участником русско-польской войны). Башкиры хотели лишь, чтобы русские заводчики и купцы перестали попирать права башкир, которые им были обещаны Грозным царем при вхождении башкирского края в Россию (прежде всего, права на землю, которое башкиры опять-таки понимали не как владение землей одним лицом, а как общинное, племенное владение). Этот факт полностью опровергает вульгарно-западнические тезисы о России как «тюрьме народов», и о «русском колониализме» (хотя, конечно, никто не отрицает, что колониалистские перекосы в политике русского правительства, особенно, в петровскую и послепетровскую эпоху были, но ставить эти факт на одну доску с уничтожением целых народов европейцами в эпоху колониализма – значит, не просто не видеть специфики российской цивилизации, но и не знать действительной мировой истории). Замечательно, что пугачевское восстание не разделило башкир, русских, другие народы, несмотря даже на религиозные различия. На стороне Пугачева сражались Салават Юлаев и его отряды башкир, бок о бок с казаками, русскими, но и на стороне правительства были башкирские старшины, не пожелавшие рисковать своим богатством и положением ради возрождения старинных вольностей. Хочется вспомнить слова того же В.В. Кожинова о том, что если и были конфликты между русскими и башкирами (и говоря шире – между русскими и туранскими народами России-Евразии), то они носили вовсе не национальный, а социальный характер[295]. Это ли не явное доказательство того, что все наши народы – и славянские, и туранские составляют издавна одну, единую цивилизацию!

3.

Итак, Крестьянская война не была ни возмущением, поднятым шайками отбросов общества, как уверяла дворянская пропаганда и уверяют теперь ее наследники – белые патриоты, ни борьбой русского и «инородческого» простонародья с феодализмом и колониализмом, как утверждал вульгарный марксизм советской эпохи, и утверждает вслед за ним современный национализм в регионах России. Против этого говорят сами факты: и общенародный характер этой войны, и ее явная стихийно-монархическая и в значительной степени старообрядчески-религиозная направленность, и ее евразийские, бесконечно далекие от сепаратизма тенденции. Чем же была «пугачевщина»?

Ответ на этот вопрос, думается, дает евразийская теория. Мыслители – евразийцы – П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой, Г.В. Вернадский, Н.Н. Алексеев и другие, осмысляя исторические корни Русской Революции 1917 года пришли к выводу, что она была своеобразным ответом русского народа на реформы Петра, которые раскололи российское общество, отдалили правящий слой, дворянство от народа, заставили их глядеть друг на друга почти как на иностранцев (для русского крестьянина его барин в парике, иностранном костюме, говорящий по-французски стал «немчурой», для русского дворянина его холопы – «отсталыми», «нецивилизованными» варварами)[296]. Уже через сто лет после Петра – в начале XIX века русская аристократия «забыла» свою историю, стала стесняться своего народа: вспомним восторженную реакцию первых «западников» на слова Чаадаева о том, что Россия – страна без корней, без культуры, без истории (позиция самого Чаадаева, как показывает В.В. Кожинов, была гораздо сложнее и бесконечно далека от примитивного западоцентризма[297], но показательно, как его слова были восприняты и истолкованы целым слоем русского образованного общества). А чтение «Окаянных дней» И. Бунина или «Очерков русской смуты» А. Деникина окончательно убеждает, что к XX веку этот разрыв достиг пропасти, русские высшие слои не просто стали воспринимать русский народ как чужой, но и начали бояться и ненавидеть свой народ, считать, что даже раздел России западными державами желательнее, чем попытки самого народа интуитивно нащупать собственный путь развития, не умещающийся в милые их сердцам западные, либеральные схемы.

Период Петербургской империи евразийцы назвали романо-германским игом[298]. Разумеется, речь идет не о прямой политической зависимости России от Запада (хотя к концу правления дома Романовых, к XX веку Россия, собственно, во многом не могла вести и самостоятельную политику, будучи стиснутой западными займами, западным дипломатическим и масонским влиянием), прежде всего речь идет о культурной экспансии Запада. Если русские периода Московского царства смотрели на европейцев свысока, видели в них еретиков, отпавших от правой веры, и торгашей, променявших принцип христианской монархии на звон монет (Иван Грозный писал английской королеве: какая же ты царица, если в царстве твоем правят торговые мужики?), а себя воспринимали как представителей Третьего Рима, последнего православного царства на Земле, то после Петра в русских из высших слоев, увы, прочно внедрился комплекс национальной неполноценности, своя Родина для них стала – культурной провинцией Европы, свой народ – неотесанными варварами, своя история – набором мерзостей.

Мы считаем, что пугачевщина и была одним из первых выступлений русского народа и других народов России-Евразии против романо-германского ига, и в этом смысле была предшественницей Советской Революции. Правда, сами евразийцы 1920-х годов противопоставляли пугачевщину и большевизм, в первой видя анархическую антигосударственную струю, а во втором – напротив, пусть бессознательные, но здоровые, державные устремления