Дар речи - Юрий Васильевич Буйда

кювет, утонуть в снегу, замереть, умереть, если его не найдет Грушенька, если…

Мне казалось, что Юг не станет звонить в полицию, мне казалось, что он никуда не уйдет – так и будет сидеть в темной гостиной рядом с телами Дидима и дочери, сидеть неподвижно, освобождаясь от мыслей, желаний и воли, и, когда опустеет совсем – дом сам собой вспыхнет и сгорит дотла, похоронив Юга, Дидима и Ольгу, прах к праху…

Если бы Бобинька и Юг были письмами, – подумал я вдруг, – они остались бы недописанными. Или неполученными. Отправленными, но не полученными.

И столько таких недописанных писем было в нашей жизни, столько недосказанных историй, что впору подумать, будто мы сознательно свою жизнь не доживаем, не долечиваем, смиряясь с тем, что рано или поздно болезни опять вылезут, и хорошо, если не убьют нас…

Незавершенность всех форм жизни и языка, нежелание или неумение существовать в определенных пределах – в этом можно усматривать и великое жизнеспасительное преимущество России, не помнящей зла, и великий исторический ее изъян, не позволяющий достигать совершенства – и заставляющий снова и снова возвращаться к собственным началам, не довольствуясь формой для того содержания, которое не находит гармонии и подчас калечит людей и самое общество, словно навсегда увязшее в мучительном поиске выхода из незатухающей архаической битвы богов и героев…

Незавершенностью отдавала и сцена смерти Дидима. Надо признать: она втайне даже раздражала меня своим несовершенством.

Хороший сценарист тщательно прописал бы эту мизансцену, а камера показала бы крупным планом лица участников: сначала мое, потом Шашино, затем на мгновение – лицо Дидима, попытавшегося сорваться с места, а уж потом – невозмутимое лицо Юга. После этого камера отъехала бы, чтобы зритель полюбовался композицией: я полулежу на диване, обнимая упавшую на меня Шашу, Дидим – откинувшись на спинку кресла, Юг – в прежней позе, словно это и не он стрелял.

Хороший романист вообще всё сделал бы иначе. Наверное, он заставил бы Дидима бежать из дома, чтобы Шаша и отец ее ребенка, то есть я, вообще не были причастны к смерти Шкуратова-младшего. Пусть бродит по заснеженному лесу, мечется, рычит, падает, снова продолжает путь, пока не встретится с Бобинькой, застрявшим в глубоком сугробе. И вот тут они сошлись бы в последний раз – Дидим с пистолетом и Бобинька с ножом, припрятанным под бинтами…

Я тряхнул головой, отгоняя дикие видения.

В жизни всегда всё происходит не так, как нам хочется. Разве мог я думать когда-то, что Шаша станет всецело моей при таких обстоятельствах?

Шаша могла говорить только сдавленным шепотом, с большим трудом выговаривая самые простые слова, держась рукой за горло, словно оно у нее болело. А вскоре и вовсе замолчала, лишь изредка реагируя на мои реплики виноватой улыбкой.

– Больно? – спросил я.

– Нет, – прошептала она. – Пать чесса…

– Спать? Подожди, милая, подожди, до Москвы осталось недолго, врачи тебя быстренько зашьют, а потом, я надеюсь, уложат в постель, и ты выспишься наконец…

– Итим…

– Он ушел, его нет здесь.

Она снова шевельнула губами, что-то пытаясь сказать.

– Шма, – наконец расслышал я. – Сма…

– Конечно, письма, сейчас.

Я вставил флешку в гнездо, нажал кнопку, снизил скорость и перестроился в первый ряд, заняв место между фурами.

– Дорогая Афро, – сказал Василий Шаро голосом Дидима, – дорогая моя…

Мы так привыкли начинать письма приветствием и завершать прощанием, что уже и не замечаем, что между теми и этими словами пролегает целая жизнь, открывающаяся надеждой и завершающаяся расставанием – расставанием, быть может, навсегда. Вспоминая нашу многолетнюю переписку, я только сейчас осознал, что всегда старался уйти от серьезности, основательности, от тоски и печали, словно делая вид, будто все твои горести если и не надуманны, то, во всяком случае, не настолько сильны, чтобы лишить нас будущего. И в самом деле, ты горевала, когда меня не было рядом, – но проходило время, и мы встречались, и всякий раз я вспоминал то раннее утро, когда в гостиной меня остановила юная гимназистка со скифскими глазами, которая, уперев указательный палец в мою грудь, сказала гневным голосом: «Вы будете моим, моим навсегда, и попробуйте только сейчас рассмеяться!» У меня не было сил для смеха, я взял тебя за подбородок и поцеловал в сухие пухлые губы. Это было не очень достойно взрослого мужчины – воспользоваться минутной вспышкой мечтательной пятнадцатилетней девушки, которая не смогла совладать с порывом чувств. Но что-то вдруг стронулось тогда во мне, что-то подсказало, что ведь это – серьезно, что это – навсегда, это – моя новая, другая жизнь. И, вернувшись в свою комнату, я остановился перед зеркалом, но не узнал себя, будто на меня смотрел человек будущего, всё про меня знающий, сочувствующий и молчаливый. Наверное, именно в те минуты я понял, что Господь впервые в жизни преподнес мне дар – дар любви, отказаться от которого я не вправе, да и не желаю, такой же дар драгоценный, как дар речи, соединяющий нас сегодня в наших письмах.

Я всегда буду помнить то утро, всегда буду помнить ту ночь, когда мы впервые стали мужем и женой пред Богом, и тот трепет плоти, и жар, и холод, и дрожь всего существа, и эти воспоминания оживляют последние часы моей жизни, превращая скорбь и жалость к себе в горячее чувство благодарности Богу, судьбе, тебе, восполнившей мою жизнь смыслом, светом, любовью, счастьем, которое – я в это верю – преодолеет, превозможет эту смерть, чтобы там, на той стороне, мы встретились снова, как впервые и как в последний раз.

Прощай, Афро, любовь моя, до встречи, после которой невозможно расставание.

– Дорогой мой Громадиил, – сказала Сашенька Немилова голосом Шаши, – мой дорогой…

В этот последний и в то же время счастливый день память возвращает меня в Италию, в тот день, когда мы с тобой с утра отправились в горы. Отправились пешком, а не машине, как ты хотел, по-мальчишески хвастаясь изо дня в день, как ловко ты лидируешь авто. Мы взяли корзину с сэндвичами и пошагали вверх по тропинке, которая замысловато извивалась между пиниями и каштанами. Был жаркий день, и если бы не одинаковые соломенные шляпы, купленные накануне, мы погибли бы от солнечного удара через два или три часа. Вскоре после полудня мы устроились в тени, чтобы перекусить и освежиться. Вино, завернутое в траву и холстинку, оказалось на удивлением прохладным и вкусным. Я сказала, что хочу вздремнуть, и ты царственным жестом пригласил меня в свои объятия. Но я устроила голову на