На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Дайте-ка мне этот… хлеб, — сказал он. Боровитинов отломил туго скрипнувший кусок суррогата.

Атрыганьев поднес к нему зажженную спичку, и хлеб вдруг ярко вспыхнул, загорелся с треском — как факел, коптя и брызгаясь искрами.

— Нет нужды, — говорил предводитель, — доказывать вам, что этот хлеб не без примесей. Но мужики едят его, и заострять внимание присутствующих здесь сельских представителей на недостатках хлеба нет смысла, господа! У нас на очереди более важный вопрос: когда же от конки мы перейдем к самому прогрессивному виду транспорта — трамваю?..

Борис Николаевич не успел погасить кусок хлеба, когда из рядов сельских представителей выступила фигура какого-то мужичонки.

— Кабы и мне! — попросил он, явно робея.

Мышецкий вытянул шею, заинтересованный. Мужика пытались оттащить обратно, но он все тянул и тянул к Боровитинову свою жилистую руку:

— Дозвольте? Ваше… дозвольте?

Ему «дозволили». Не зная, как правильно встать перед собранием, мужик повернулся к залу спиной, чтобы видеть догорающий факел в руке Атрыганьева.

— Ясно горит! — выкрикнул он. — Быдто в аду горит… Хлебушко-то. И верно то, господин хороший, што не под зуб нам булки с изюмом! Куды-ы нам…

Голос мужика порой срывался на тонкий визг, и Мышецкий иногда не мог расслышать его слов. Но зато хорошо понял, что в Мглинском и Курбатовском уездах губернии (самых населенных) скоро не будет и такого хлеба.

Мужик плачуще бормотал о какой-то кобыле, о каких-то вениках, но суть его речи могли разобрать, очевидно, только близко сидевшие к нему.

Зато под конец оратор обернулся к собранию лицом.

— Митяй-то помер! — сказал мужик просветленно, словно завидуя покойнику. — А уж куды как был крепчушший… Не чета нам с вами! А все отчего, я так полагаю? От евтого фитиля, стало быть. Потому как и человек горит легко. Митяй-то — горд был. А вот, к примеру, Никишка Серапионов! Так он, бедный, до того измаялся с голодухи, что свою шапку овчинную съел…

И собрание грянуло хохотом. Смеялись гласные, тряслись животами купцы всех трех гильдий, тоненько взвизгивала канцелярская барышня.

— Шапку съел, — повторяли кругом. — Овчинную… Оно и понятно: великий пост был! Вот он и разговелся. Шапочкой-то, сердешный…

Сергей Яковлевич был возмущен. Рядом с ним заливался какой-то регистратор, и тогда Мышецкий — в злости — вытянул руку и взял регистратора прямо за скользкое, жирное ухо.

— Грешно, — сказал князь, — и стыдно, милостивый государь! Мужик плачет, а мы забаве радуемся… Ей-ей, не умны мы!

Сергей Яковлевич вышел в коридор, дождался мужика, всхлипывавшего от обиды.

— Ты, насколько я понял, из Мглинского уезда будешь?

— Точно, сударь, мглинские будем.

— Вот что… Ты уезжай отсюда, тебе здесь нечего делать. А приедешь домой, скажи односельчанам, что разговаривал с самим губернатором… Со мною, то есть! Понял?

— Ыгы, — вроде не поверил мужик.

— А завтра, — продолжал Мышецкий, — я открою для вашего уезда хлебные магазины, чтобы вы могли сеять…

Мужик снова всхлипнул и, оттопырив губы, стал ловить руку Мышецкого.

— Оставь, братец! — брезгливо отодвинулся вице-губернатор. — В магазинах — труха, но кое-что вы сможете еще выбрать оттуда… Ступай!

Он вернулся в присутствие, где его поджидал Сущев-Ракуса.

— День добрый, полковник! Я задержался… был в думе. Один мужик шапку съел с голода. И смешно и стыдно!

Жандарм отреагировал слабо: только палец руки его, положенной на эфес, слегка дрогнул.

— Ерунда! — ответил не сразу. — Урожай выпадет, так они винище курят из хлеба бочками, на базар возами везут, граммофоны себе покупают… Откуда же быть у них хлебу?

Мышецкий промолчал, и полковник доложил:

— Могу поздравить, Сергей Яковлевич: социалист Виктор Штромберг (указанные приметы подтвердились) вчера прибыл в Уренск и остановился в номерах вдовы Супляковой.

— Хорошо, Аристид Карпович. Вы установили за ним наблюдение?

— Ну, князь, — ответил жандарм, — этому учить не нужно. Он еще на перрон не вылез, как я уже двух филерков прицепил ему на хлястик. Каждый вздох слышу…

Сергей Яковлевич был сильно озабочен сегодня.

— Так дальше нельзя, — признался он. — Пора обратиться к российской общественности.

Жандарм улыбнулся, и эта улыбка не понравилась Мышецкому:

— Чему вы потешаетесь, Аристид Карпович?

— Смешно… Где же эта наша общественность? — спросил Сущев-Ракуса. — Покажите вы мне ее! Не-ет, милый князь. Каждый сидит в своей щели, ест свою селедку и пилит на чем может: один на пианинах, а другой на гармошке. Но единого оркестра наша общественность не составит!

Громыхнув саблей, полковник подсел ближе, спросил с участием:

— Гнетет-то вас что?

— Надобно изыскивать какие-то дополнительные средства, — ответил Мышецкий, снимая пенсне. — Подскажите, если можете, как опытный человек, из каких статей я могу извлечь нужную сумму?

Сущев-Ракуса спросил тихонечко:

— А сколько вам требуется, Сергей Яковлевич?

— Ну, хотя бы тысяч десять… для начала.

— Так они же у вас в кармане.

— Что это значит? — вскинулся Мышецкий.

И полковник спокойно и обстоятельно рассказал, что в Уренской губернии испокон веку заведен порядок: встречать каждого начальника денежным подношением, собранным по подписке «для известных целей».

— И для вас, — закончил полковник, — тоже собрали.

— Поверьте, Аристид Карпович, что я не брал никаких подношений. Мое отношение к взятке вам известно!

— Знаю, — ответил Сущев-Ракуса. — Вам и не поднесли их, ибо не успели. Вы, аки буйвол, сразу накинулись на людишек-то и давай их — рогами, рогами…

Жандарм встал, натянул фуражку:

— Если не пропили еще всем миром, то денежки лежат. Раздавать-то их жертвователям обратно — волокитно и кляузно! Позвольте откланяться, Сергей Яковлевич?..

Огурцов, которого Мышецкий спросил о деньгах, даже расцвел от удовольствия. Выскочил из кабинета, и вице-губернатор услышал за дверью радостные возгласы чиновников:

— Неужто взял?.. Берет, берет… Взял, господа, взял! А мы-то, грешные, дурственно о нем думали…

Вместе с деньгами на столе Мышецкого оказался и подписной лист, в котором первым значился Паскаль (щедрость этого прохиндея простиралась до пятнадцати рублей).

— А всего здесь сколько? — обрадованно спросил Сергей Яковлевич.

— Одиннадцать тысяч, сами изволите видеть. И двести сорок шесть рубликов с копейками! На первое обзаведение, — бормотал Огурцов, — дрова опять-таки, представительство…