Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев

Всего за время Крестьянской войны погибло свыше ста тысяч крестьян. И было разрушено множество замков и монастырей, и сожжено множество деревень. Царствие Небесное так и не снизошло на землю; вместо бесчисленных тучных стад поля Германии были покрыты костьми; вместо прекрасных опрятных пастушек с волынками блуждал по немецким землям зловещий призрак смерти; крестьяне, оставшиеся в живых, еще более угнетенные и доведенные до совершенного скотства, не разгибали спины в работах у господ – руки крестьян были черные, как сама земля, глаза же пустые, как вид пожарища, а будущее их было, словно холодный и мрачный осенний день с пронизывающим остервенелым ветром и бесконечным дождем, и дальше этого дня не виделось будущее. Крестьянское рабство жило одним днем – от утренней кормежки до вечерней. В тяжких изнуряющих трудах голову не поднимали и радуг – чистых и прекрасных – больше не видели.

После столь печального завершения Крестьянской войны в Великой империи не наступило Великого покоя. Время от времени еще раздавались призывы к оружию, еще волновался в городах плебс, в славном городе Мюнстере была совершена попытка создания коммуны, но и она закончилась кровопролитием. Мартин Лютер, поддерживаемый многими единомышленниками из князей, продолжал Реформацию. Но, боясь новых народных потрясений, он проводил свои преобразования осторожнее, не призывая больше к избиению католиков и разграблению их имущества. Князья сами стремились провести реформу церкви в своих владениях, так как после этого не только светская, но и высшая духовная власть сосредотачивалась у них в руках. Князья-католики становились лютеранами, власть их крепла, и крепли сами княжества. Однако империя оттого не становилась сильнее, а раздробленность была все более явной. Император Карл V, из Габсбургов, разглядев усиление князей, увидел в том немалую опасность и для собственного трона. Собрав войска из преданных ему католиков, он вошел в земли протестантов с настоящей войной. В этой войне Карл V победил лютеран, но не победил лютеранства. Через семь лет новые лютеране в союзе с французским королем одержали верх над императором, после чего между католиками и протестантами был заключен мир. Согласно этому миру, каждый князь имел право сам избирать веру для своих подданных – совершать два таинства или семь, выбрасывать иконы или почитать их, читать проповедь или служить мессу… Германия разделилась на два мира. Но бег шаров по «кегельбану» с тем не прекратился. Еще витали в воздухе идеи Томаса Мюнцера, и еще помнили крестьяне его голос, а уже новые рождались идеи, и зрели новые силы; и равновесие, которое установилось, было неустойчивое. Когда нет единства в вере, невозможно и единство в людях. И тогда, если не придет Учитель и не научит всеобщему, ясному и прямому, как солнечный луч, христолюбивому пути, начнется новая борьба… Да, естество не любит пустоту. Всегда и везде что-нибудь происходит: иногда вспыхивает ослепительным пламенем, иногда зреет медленно и неотвратимо, иногда льется упругим потоком на колесо чьей-то мельницы, а иногда и пылью оседает на холодные развалины городов…

Проспер Морталис, тот молодой датчанин, что направлялся из Копенгагена в Аренсбург на острове Эзель, оказался человеком весьма образованным, поскольку его учеба в университете продолжалась пять лет, из которых два года он посвятил философии и три года – теологии, не считая уже латинской школы, где он постигал азы знаний. Несмотря, однако, на всю свою ученость, Проспер Морталис был прост и открыт, со всеми держался наравне. К тому же он был многоречив и тем всегда привлекал внимание, ибо мог говорить по любому поводу и в речах своих, чаще всего премного занимательных, иногда допускал такие вольности, от которых человек с опытом постарался бы трижды откреститься, дабы не осложнить себе жизнь. Однако эти самые вольности притягивали к Морталису людей. Многоречивость его не имела ничего общего с болтливостью, скорее ее можно было назвать словоохотливостью много знающего человека, с подмешанной к ней малой толикой беспечности, – что при юных летах и образованном уме явление весьма типичное. Датчанин сей был очень общителен и в первый же день, как он попал на «Юстус», сумел подружиться со всеми россиянами и даже с нелюдимым и молчаливым иноком Хрисанфом. Когда Морталис разговаривал с кем-нибудь из команды, он умел перевести разговор в то русло, которое было близко собеседнику, он отлично знал, что человеку приятно, когда кто-то проявляет к нему интерес, и пользовался этим знанием. С Михаилом и Фомой датчанин говорил о корабельных орудиях, о лучших мастерах, производящих зелье-порох, о добрых и худых качествах ружей с ударным кремневым замком. С Самсоном Веретой он говорил о женщинах и поведал новгородцу несколько волнующих «невыдуманных» историй, в которых одна блудница была жарче другой, а также поведал, что именно те блудницы с ним вытворяли… – причем говорил Морталис с таким знанием дела, будто учился последние пять лет не философии и теологии, а тонкостям прелюбодейства, и первые два предмета (один углубленный, другой возвышенный) прекрасно соседствовали и уживались в этом человеке с третьим предметом – познанием любви как высокого и чистого чувства и одновременно как низкого и презренного ремесла, – познанием естественным и проклятым, вожделенным и осужденным, простым и спорным, чудесным подарком с Небес и товаром для гнусной продажи. С Тойво Линнеусом датчанин говорил о навигации, с Андресом о рыбе и лапландских колдунах, инока Хрисанфа разговорил на монастырях, повествуя о том, как Реформация обходится с обитателями их и с их несметными богатствами. Познания Морталиса казались необъятными; обширная осведомленность его происходила, вероятно, от того, что он любил спрашивать и умел слушать. Он о многих много узнал. И о себе кое-что рассказал в одной пространной речи, которую стоит здесь привести. Когда между британцами и россиянами зашел разговор о проступке Джона Баттера, Проспер Морталис сказал слова, которые, будь они произнесены не столь просто и запросто, могли бы прозвучать как наставление:

– Нет ничего удивительного в том, что Джон Баттер оказался истинным размазней. Он поступил сообразно своему имени, и этого стоило ожидать. Ведь все в мире происходит с ведома Всевышнего, и даже то, поверьте, что делается по наущению дьявола. И имена, и нравы людей, и человеческие судьбы – все в руках Господних. И юный родитель заблуждается, думая, что это он сам подыскивает благозвучное имя своему новорожденному возлюбленному чаду. Нет, он попросту ищет то, что назначено свыше, и когда среди тысячи имен находит единственное, которое греет ему душу, и, радуясь, произносит его – тем самым он впервые объявляет судьбу младенца. Но сие есть тайна, и не всегда имя соответствует своему словесному значению, ибо тогда псе было бы слишком просто и невозможно: весь свет оказался бы наводненным победителями, самодержцами, счастливчиками, богатеями, уважаемыми людьми; и не сыскалось бы среди них ни одного побежденного, угнетенного, несчастного, бедного… Ведь не всякий Виктор побеждает, и не всякий Бенедикт денно и нощно восхваляет и благодарит Господа. Да и ваш Баттер… Кто знал заранее, что он не более чем масло, плавающее и морских водах?.. Заблудшую в бордель женщину я называю meretrix[12], и она отзывается, но не потому, что не знает латыни и не понимает обидного смысла сказанного, а потому, что это ее истинное имя, вложенное мне в уста Господом… А вот ваш любезный слуга Проспер Морталис[13]! Я, безусловно, верю, что в имени моем моя судьба. Я живу – я счастлив (да не поймает меня на слове лукавый!), я умру – и от того же безмерно счастлив, потому что моя невесомая нежная душа поднимется высоко-высоко в черное ночное небо и прильнет к ногам Бога всемогущего, и увидит оттуда все – так человек смотрит на муравейник и видит то, что не может обозреть муравей, бегущий среди других муравьев; а прах мой будет тем временем странствовать по морям и землям и однажды, совершенно рассеявшись, охватит собой весь мир; мой счастливый прах тогда познает великую мудрость бытия…