Легкая голова - Ольга Славникова

Вдруг мотор понизил звук, еще порокотал и заглох. Мягко, вздымая пыль и потрескивая кварцевой крошкой, съехали на обочину. Вот ничего себе хваленая техника! Максим Т. Ермаков, выставив подножку неловким ударом бота, принялся осторожно, по-бабьи, слезать с мотоцикла. Ноги не держали совсем, онемевшие спина и задница казались громадными и мерзлыми кусками земли. Вспомнив, что на спине есть еще рюкзак, Максим Т. Ермаков полез туда за сигаретами, ничего не нашарил, стянул перчатки, достал, ткнул сигаретным фильтром в щиток.

Когда он стаскивал шлем, ощущение было такое, будто открыли крышку кипящего чайника. Тишина, окружившая Максима Т. Ермакова, была, по сравнению с глухотой внутри «интеграла», огромной и пустой. Понизу стоял сухой звон, словно кто натачивал сверкающие травины мелким инструментом, наверху шуршали облака. Слева зеленел откос, усеянный жирными кучками земли — вероятно, работа кротов; по гребню откоса темнели против солнца тополя, тени их, уже удлинившиеся, казались пририсованными детской рукой. Справа пространство буквально в десяти метрах от шоссе переходило в дальний план: совершенно недосягаемое, стояло на лугу какое-то длинное строение, с одной яркой предзакатной стеной; дальше все волнилось, тянулось полосами, бледнеющими к горизонту, и синеватая полоска леса была с аккуратной выемкой, словно от выпавшего переднего зуба — должно быть, тоже шоссе или просека. Максим Т. Ермаков не имел понятия, где он очутился. Зато социальные прогнозисты, вполне возможно, уже засекли своей навороченной аппаратурой гравитационный феномен.

Хотя нет, непохоже. С того, самого первого, появления государственных уродов в офисе Максим Т. Ермаков не чувствовал вокруг такой чистоты и пустоты. Хотелось сесть в траву, а потом лечь. Вот она, свобода. Казалось — если бы не потребность есть и пить, можно зависнуть в этой блаженной точке навсегда. И если, конечно, не хотеть денег. Нет уж, Максим Т. Ермаков не отцепится от головастиков, пока они не заплатят. Хватка обоюдна, вот в чем дело. Максим Т. Ермаков имеет наглость вести в танце, словно даму, особый государственный комитет. В возбуждении Максим Т. Ермаков даже притопнул ногой, спекшейся в мотоботе, будто пирог. Как же, стал бы он пускать к себе на кухню жуткого Вована и убиваться на спортбайке, если бы не десять миллионов долларов. Головастики должны Максиму Т. Ермакову денег — и за все за это, в том числе.

Пытаясь прикурить, Максим Т. Ермаков увидел, что его ладони стали черными от перчаток, вроде пауков-каракуртов — хоть пугай ими детей. Руки, зажигалка, огонек, сигарета — все это тряслось, никак не совмещалось. Наконец, табачный дым блаженно наполнил и округлил прозрачный мозг, и земля под ногами стала немного тверже. С трудом распрямив тугую поясницу, Максим Т. Ермаков увидал на шоссе давешних байкеров. Клин приближался ровно, с нарастающим ревом; уже различалась рожа лидера, похожая на морского ежа, у второго ездока слева ветер задирал жухлую седую бородищу, отчего ездок напоминал затянутого в черную кожу байкерского Деда Мороза. Сами байки были с характерными длинными вилками: вынесенные далеко вперед передние колеса придавали мотоциклам вид каких-то сельскохозяйственных агрегатов, рыхлилок или косилок.

— Эй, чува-ак! Чайник! Зачо-от!!! — проорали байкеры, перекрикивая вой моторов, и, отсалютовав клешнями, пронеслись в спадающем реве, словно за ними перевернули страницу.

Блин! Надо все-таки выяснить, что случилось с байком. Прихрамывая, Максим Т. Ермаков обошел все еще разгоряченную «ямаху», спереди заляпанную пригорелыми томатными и горчичными кляксами насекомых. Все оказалось просто: кончился бензин. Привыкнув к своей «тойоте», не особенно прожорливой, скромной старушке, Максим Т. Ермаков элементарно не рассчитал аппетита новенькой желто-серебряной синички. Кажется, не так давно мелькала заправка: это может быть на расстоянии в пятьдесят километров. Жаль, не махнул ответно байкерам, как раз показавшимся на дальнем подъеме шоссе в виде мультипликационных муравьев. Максим Т. Ермаков слыхал, будто байкеры всегда помогают своим; между тем редкие на субботнем шоссе автомобили, мучительно долго выраставшие из зеркального пятнышка до натурального размера, от взмаха его перепачканной лапы только прибавляли скорость. Можно было вызвать по мобильнику эвакуатор — но спасатели приедут известно какие: с квадратными орлеными удостоверениями в карманах.

После Максим Т. Ермаков не верил сам себе, что действительно проделал этот марш-бросок. Из-за низкого руля вести «ямаху» по обочине было сперва неудобно, а потом мучительно. «Коза ты, коза», — бормотал Максим Т. Ермаков сквозь стиснутые зубы, тупо переставляя мотоботы, покрывшиеся серой пылью и похожие на валенки. Пятисотдолларовый шлем, повешенный на руль, побрякивал, как ведро, и норовил соскользнуть. Непонятно почему, но Максим Т. Ермаков направился не в обратную сторону, к Москве, где заправка точно была, а потащился вперед, туда, где шоссе, словно сделав с разбега горбатый кувырок, исчезало за горизонтом. С каждым пройденным шагом вокруг нарастала неизвестность. Сам воздух казался странным, слоистым. Небо над головой было еще дневным, а от земли уже поднималась ночь, и закатная яркая трава, пробитая снизу подшерстком темноты, стояла дыбом.

«Ямаха» виляла, норовила лечь набок, наступить на ногу задним колесом; пот бежал по спине под комбезом, будто там рисовали пальцем. Максим Т. Ермаков брел и брел, уже не обращая внимания на встречный и попутный транспорт, обдававший жаркими вихрями и сразу исчезавший. Все признаки цивилизации были далеко от шоссе; за полями, в истлевающей дымке, некоторое время тянулся городок, там вспыхивали на закатном солнце крошечные медные окошки. Шоссе обступало жирное болотце, утыканное вкривь и вкось мертвыми стволами, напоминавшими задутые свечки на торте; невидимые лягушки вибрировали на разных нотах, на манер чукотского фольклорного ансамбля. Потом шоссе вползло, вместе с Максимом Т. Ермаковым, в притихший лес. Небо в растворе древесных вершин было как бледная река, оно отражалось в серой ленте асфальта, забиравшей в гору да в гору, а между стволами было темно, как в печке, только иногда белелись в глубине, будто нити дыма, будто ночная растительная нежить, призрачные тонкие березы.

Максим Т. Ермаков бормотал ругательства себе под нос, потом выкрикивал громко, потом опять бормотал. Кстати вспомнился деда Валера, умевший особой руганью двигать кряхтевшую мебель и зажигать спички. Гортанные выражения, которые деда Валера извергал, пылая магниевыми сединами и потрясая палкой, почему-то вызывали у бабушки приступы дребезжащего смеха. Однако табуреты исправно валились, шкафы качались, стряхивая на пол безделушки, сырые спички брались шипучим огнем, иногда весь коробок сразу. «Сэлера! Жибье де потанс![1]» — выкрикивал деда Валера, заплевывая свой торчавший вперед, похожий на соленый сухарь подбородок. «Жибье де потанс, жибье де потанс», — бубнил Максим Т. Ермаков, затаскивая упиравшуюся «ямаху» на крутой подъем. И дедовское заклинание сработало: как только влезли на взгорок, внизу загорелась ясным неоном заправочная станция, возле которой теплилась, притулившись боком, ночная закусочная.