Прощай, цирк - Чон Унён

— Что сделало это проклятое правительство для достойных людей, а? — произнесла вдруг седовласая женщина, до этого молча набиравшаяся водкой.

Ее голос был негромким, но она говорила таким серьезным тоном, что шум за столом моментально стих.

— Опять началось, а я-то все ждала, когда же зайдет разговор об армии независимости, — сердито буркнула тетушка и тут же взялась крошить в котелок баранину, не забыв заказать еще одну тарелку мяса.

Прочие, видимо, тоже давно привыкли к такому поведению, поэтому, не обращая на говорившую внимания, продолжили делиться друг с другом своими невзгодами или поносить своих хозяев. Одна женщина примерно тетушкиного возраста рассказывала, как на нее подали заявление в полицию: ей пришлось бежать, прихватив только свои вещи, и даже без обещанного заработка; и какова же была ее ярость, когда она выяснила, что заявление накатал не кто иной, как владелец ресторана.

Вскоре на столике стояло столько тарелок с закусками, что уже некуда было ставить новые.

— А что дало нам правительство кроме нищеты? Выделили пенсию размером с мышиный хвост, а потом бросили в тюрьму из-за того, что я стараюсь выжить, продавая лекарства. Если уж сидеть, то лучше в тюрьме Экха у реки Муданцзян. Я все-таки правнучка самого Сочжана, не так ли? Дети японских прихвостней живут на широкую ногу, а детей тех, кто сражался за независимость родины, власти отправляют за решетку. Что, настали времена прояпонских лизоблюдов? Поди радуются, сволочи.

Голос женщины не был высоким, но и не звучал очень низко. Она не обращалась к кому-то конкретному, но в то же время ее речь не походила на беседу с самой собой; она говорила спокойно, замолкая, только чтобы осушить очередную рюмку. Но у меня из головы отчего-то не шли неведомые мне понятия: «тюремная жизнь», «тюрьма», «армия независимости».

— Что хорошего ты надеялась найти здесь? — неожиданно поинтересовалась она, повернувшись ко мне.

Тетушкины подруги, шумно судачившие до сих пор, на мгновенье притихли.

— Что такая юная девушка, как ты, искала в таком месте? — повторила она. — Надо было оставаться на родине. Ты приехала прислуживать старику, дряхлому и мерзкому, как портянки нищего, и гордиться заработанными в грязи деньгами? Я спрашиваю о том, чем ты занимаешься здесь, в чужой стране, где можно жить, только раздавив свое самолюбие и гордость.

Ее слова больно резанули по сердцу. Не смея взглянуть ей в глаза, я машинально размешивала бульон в латунном котелке, задавленная чувством непонятной вины. Я чувствовала, что вот-вот разревусь.

— Что ты прицепилась к человеку со своими дикими обвинениями? Ты-то ведь, сестренка, проживаешь здесь на законных основаниях, верно? А что тогда эта страна сделала для нас, чосончжогов? Что, она дала нам пенсию с мышиный хвост, как тебе? Нет, нас просто отлавливает одного за другим, точно масло от воды отделяют. Скажешь, я не права? И перестань болтать об армии независимости, а лучше ухаживай за своим отцом, солдатом той армии. Разве я не права, а? — набросилась на седовласую патриотку тетушка. Я понимала, что ей просто стало жалко смотреть, как я сижу, потупившись, не зная, как оправдаться.

Женщина ничего не ответила, лишь поджала губы. Люди, избегая взглядов друг друга, уставились на кипящий бульон. Чтобы нарушить тягостное молчание, одна из женщин начала рассказывать о своих знакомых, которые подверглись принудительной депортации, другая поведала, что как-то попалась на облаве, устроенной полицией, и выбралась на свободу благодаря жалостливому полицейскому. Кто-то посоветовал мне исправить для начала произношение, пояснив, что только так можно здесь выжить, но кто-то, тяжко вздохнув, возразил, что это бесполезно, поскольку чосончжога можно опознать, лишь взглянув на него. Горький вкус перца обжигал мне рот.

Мои новые знакомые расправились уже с тремя бутылками белого вина, но застолье продолжалось. Покончив с вином, седая женщина принялась молча пить водку, остальные поддержали ее: они с раскрасневшимися лицами разливали алкоголь и тут же закусывали, громко кричали, перебивая друг друга, что-то рассказывали, смеялись. Казалось, что какое-то необъяснимое возбуждение овладело людьми. Когда веселье подходило к концу, пришли еще двое мужчин родом из китайской провинции Хэйлунцзян, и все, кроме той женщины, направились вместе с ними в норябан. Ее никто не позвал. Только тетушка схватила было ее руку, но сразу отпустила. Перед тем как расстаться со мной, тетушка сунула мне в сумку несколько мятых купюр.

Женщина вышла из ресторана и зашагала, энергично размахивая руками. Я попыталась взять ее за руку, но она резко отдернула ее. Она даже не позволила мне нести портфель для документов. Под лампами дневного света ее силуэт длинным серым плащом вытянулся на дороге. Я шагала, отставая от нее на один шаг, наступая на ее тень.

Дом, в котором жила моя спутница, находился недалеко от ресторана. Но, когда мы дошли до него, она выглядела такой усталой, словно преодолела непростой путь. Пока мы шли, она часто роняла портфель и, каждый раз останавливаясь, долго смотрела в сторону далекого севера. Я молча следовала за ней, не сводя с нее глаз, будто перепуганный до смерти ребенок, идущий за матерью. Я не рисковала приближаться к ней и в то же время старалась не сильно отставать.

Комната, перед которой мы наконец остановились после того, как долго плелись по узкому переулку, оказалась полуподвальным помещением. За открывшейся дверью сразу показалась кухня с горой немытой посуды. Ступая за хозяйкой, я сняла обувь и вошла в комнату. Отопление, вероятно, не работало, пол был холодным. Женщина, поставив портфель в угол, включила электропечь и электрический матрац. В полумраке темной комнаты раскаленный провод электропечи мерцал, как светлячок. Женщина размотала темный шарф и, повесив его на вешалку, не снимая пальто, легла под одеяло.

Я же присела в уголок и, неловко скрючившись, лишь украдкой поглядывала на неподвижно лежавшую женщину. Через окно, расположенное близко к потолку, можно было рассмотреть ноги проходящих людей. Со стороны входа в переулок доносились пьяные голоса, распевавшие песни. Мне казалось, что утро не наступит никогда.

Каждый день моя новая хозяйка выходила из дома с портфелем документов руках и шла в подземный переход, и я не отставала ни на шаг. Когда она, сложив из портфеля прилавок, усаживалась, я устраивалась рядом с ней и начинала разглядывать прохожих. Она всегда смотрела вперед, в пустоту, с одинаковым выражением лица и ничего не говоря — так, словно я не имею к ней никакого отношения. Она ничего мне не показывала, не давала никаких советов, не удостаивала меня даже беглым взглядом. Мы проводили вместе все время, но единственное, что она позволяла мне, — это садиться рядом. И все же я замечала, что она выходит из дома лишь после того, как я надену пальто; я видела, как она незаметно пододвигает ко мне коврик, как засыпает, плотно прижавшись к стене, чтобы я не свалилась с электрического матраца. Я тенью следовала за ней, и, возможно, мне самой хотелось жить, спрятавшись в ее тени.

Интересовавшихся товаром было немного. Случайных покупателей — еще меньше. Те же, кто приобретал у нее лекарства, как правило, точно знали, что им было нужно и по какой цене. Но если покупали лекарства довольно редко, то приносили их куда чаще. Каждый раз в таких случаях она молча принимала упаковку и отдавала деньги. И если можно счесть коммерческой удачей то, что множество молодых девушек готовы распрощаться с крупными суммами ради волшебной потери веса, то мы были весьма удачливы.