Сильнее смерти - Джон Голсуорси

Она почувствовала какое-то злорадство при мысли, что прислуга застанет его в таком виде утром, когда ее уже здесь не будет. Взяв ребенка, она с большими предосторожностями прокралась мимо спящего. Снова очутившись в своей комнате, она заперла дверь и подошла к окну. Близился рассвет; сад был окутан серой призрачной дымкой. Она видит его в последний раз!..

Джип привела в порядок волосы и оделась потеплее - ее знобило. Собрала несколько мелких вещей, которые были ей дороги, и положила в сумочку вместе с кошельком. Она все делала быстро, удивляясь своему самообладанию и тому, как хорошо она помнит, что ей надо захватить с собой. Когда все было готово, она написала записку Бетти - взять собак и прийти на Бэри-стрит - и сунула записку под дверь детской. Потом, закутав ребенка в вязаный жакет и в теплую шаль, она опустилась вниз. Уже рассвело, серый свет разливался по прихожей. Благополучно миновав спящего Фьорсена, она на мгновение остановилась, чтобы перевести дух. Он лежал спиной к стене, у нижней ступеньки, подложив под голову локоть, лицо его было немного приподнято вверх. Лицо, которое сотни раз было так близко от ее лица... В этом скорчившемся теле, в спутанных волосах, скулах, запавших щеках, в этих полураскрытых губах под темно-золотыми усами - во всей этой неподвижной фигуре было что-то от прежней одухотворенности, и на секунду сердце Джип сжалось. Но только на секунду. На этот раз все кончено! Навсегда! Осторожно повернувшись, она надела туфли, отперла входную дверь, взяла ребенка, тихо прикрыла за собой дверь и ушла.

Джип ехала в Лондон. Всю зиму и весну она провела в Милденхэме, много ездила верхом, продолжала занятия музыкой. Она почти ни с кем не виделась, кроме отца, и этот отъезд в Лондон вызвал у нее такое ощущение, какое бывает в апрельский день, когда по синему небу плывут белые облака, а на полях впервые солнце пригревает траву. На остановке в Уидрингтоне в вагон вошел носильщик, с рюкзаком, пальто и клюшками для гольфа; через открытую дверь видна была группа людей. Джип заметила высокую женщину с седеющими светлыми волосами, молодую девушку с фокстерьером на поводке и молодого человека с скоч-терьером под мышкой, стоящего спиной к вагону. Девушка целовала скоч-терьера в голову.

- До свидания, старина Осей! Какой он славный... Тамбо, лежать! Ты же не едешь.

- До свидания, милый мальчик! Не утомляй себя работой!

Ответ молодого человека заглушило щебетанье девушки:

- О, Брайан, ты... Прощай, Осей! До свидания! До свидания!

Молодой человек вошел в купе. И тут же поезд тронулся. Джип искоса взглянула на него - он стоял у окна вагона и махал шляпой. Это был уже знакомый ей молодой человек, с которым она встретилась на охоте, тот самый, как назвал его старый Петтенс, "мистер Брайан Саммерхэй", который купил в прошлом году ее лошадь. Наблюдая за тем, как он снимал пальто и устраивал старого скоч-терьера на скамейке по ходу поезда. Джип подумала: "Мне нравятся мужчины, которые заботятся сначала о своих собаках, а потом о себе!" У него была круглая голова, вьющиеся волосы, широкий лоб, четко очерченные губы. Она снова начала вспоминать: "Где же все-таки я видела кого-то, похожего на него?" Он поднял окно и спросил, обернувшись:

- Как вам удобнее? О, здравствуйте! Мы встречались на охоте. Вы, наверное, меня не помните?

- Помню, очень хорошо. И вы купили прошлым летом моего гнедого. Как он?

- В прекрасной форме. Я забыл спросить, как вы его звали; я назвал его Сорванцом: он всегда горячится, когда берет препятствия. Я помню, как вы великолепно скакали в тот день.

Оба улыбнулись и замолчали. Глядя на собаку, Джип сказала:

- Какой чудесный пес! Сколько ему лет?

- Двенадцать. Ужасно, когда собаки стареют.

Они опять умолкли; он смотрел на нее своими ясными глазами.

- Я однажды заезжал к вам с матерью, в позапрошлом году, в ноябре. Кто-то у вас был болен...

- Да, это я болела.

- Тяжело?

Джип покачала головой.

- Я слышал, вы вышли замуж... - Он сказал это с расстановкой, словно стараясь смягчить внезапность своего замечания.

Джип подняла на него глаза.

- Да. Но я со своей маленькой дочуркой теперь живу у отца.

- Вот что!.. А какая охота была тогда, правда?

- Чудесная! Это ваша мать провожала вас?

- Да... И сестра Эдит. Удивительная глушь этот Уидрингтон; я думаю, и Милденхэм не лучше?

- Да, там тихо, но я люблю Милденхэм.

- Кстати, я не знаю вашей новой фамилии.

- Фьорсен.

- Ах, да. Скрипач!.. Вся наша жизнь - чуть-чуть игра, не правда ли?

Джип не ответила на это странное замечание. Он вынул из кармана небольшую красную книжку.

- Вы знаете это? Я всегда беру ее с собой в дорогу. Самое прекрасное, что когда-либо было написано!

Книга была открыта на строках:

Мешать соединенью двух сердец

Я не намерен. Может ли измена

Любви безмерной положить конец?

Любовь не знает убыли и тлена.

Джип продолжала читать:

Любовь - не кукла жалкая в руках

У времени, стирающего розы

На пламенных устах и на щеках,

И не страшны ей времени угрозы - {*}

{* Шекспир. Сонет 116. Перевод С. Маршака.}

Солнце, давно уже склонившееся к западу, бросало почти прямые лучи на широкую светло-зеленую равнину, на пятнистых коров, которые паслись на лугу или стояли у канав, лениво обмахиваясь хвостами. Солнечный луч пробился в вагон, и в нем плясали мириады пылинок; протягивая маленькую книжку сквозь эту сверкающую полосу, она тихо спросила:

- Вы много читаете, и все стихи?

- Пожалуй, больше книг по юриспруденции. Но я думаю, что самое прекрасное в мире - это поэзия, правда?

- Нет, по-моему, музыка.

- Вы музыкантша? Да, это похоже на вас. И думаю, что вы прекрасно играете!

- Благодарю вас. А вы совсем не увлекаетесь музыкой?

- Я люблю оперу.

- Это гибрид, низшая форма.

- Вот потому-то она мне и нравится. А вы не любите оперу?

- Нет, почему же. Я как раз за этим еду в Лондон.

- Правда? У вас абонемент?

- На этот сезон.

- У меня тоже. Отлично, мы будем: встречаться.

Джип улыбнулась. Уже давно она не говорила с мужчиной своего возраста, давно не попадалось ей лицо, которое могло бы пробудить ее любопытство и вызвать восхищение, и давно уже никто не восхищался ею самой. Солнечные лучи из-за движения поезда к западу изменили направление, и их тепло как бы усиливало в ней ощущение легкости и какого-то счастья.