Мне 40 лет - Мария Арбатова

— Нет, вы должны сейчас сделать моему ребёнку капельницу. Что вы хотите за это? Деньги? Дефицит из Москвы? Меня на этом столе? — без тени кокетства спросила я.

Дежурный врач вскочил, подбежал к двери, плотно закрыл её, сел обратно и уставился как на инопланетянку.

— Вы уже выбрали? — жёстко спросила я, чтобы вернуть его в переговорное состояние. Мне было двадцать четыре года, я была хорошенькая по московским стандартам и совершенно дистрофичная по черкасским. («Шо ты така худа? Болеешь? Як с тобой муж спит? За шо ж ему подержаться, бэдняжке?» — срамили меня украинские сверстницы пятидесятого размера на пляже.)

— Трыдцать годын в больнице роблю. Якой мамаши ни разу не бачив! — сказал дежурный врач несколько потрясённо и пошёл ставить капельницу с физиологическим раствором. До выписки он шарахался от меня как от прокажённой, видимо, предполагая, что я начну расплачиваться с ним натурой прямо в больничном коридоре. Пункция подтвердила — не менингит; а грипп с менингитными явлениями был начисто вымыт из ребёнка физраствором за неделю, и мы благополучно уехали.

Однако это слово повторилось осенью в Москве. Пашка как-то вывернул шею, и лежал, плача в странной позе.

— Поза, характерная для менингита, — убеждённо сказала врач «скорой помощи».

— Но у ребёнка нет температуры! — взмолилась я, выучившая к этому моменту медицинскую энциклопедию и справочник практикующего врача как таблицу умножения.

— Будет! — гаркнула врач и повезла здорового ребёнка в Морозовскую больницу с сиреной.

— Менингита, конечно, нет, но мы обязаны мальчика пролечить, раз он попал к нам! — ответственно сказала завотделением на следующий день.

— От чего? — спросила я.

— Пока будем колоть витамины, а там посмотрим.

— Я хочу забрать его домой, — заорала я.

— Обсудим через неделю, — захлопнула передо мной дверь собеседница.

На следующий день, подкупив вахтёршу, я прокралась поближе и обнаружила ребёнка совершенно неприсмотренного, голодного, грязного, исколотого витаминами и несчастного. Я воровато переодела, подкормила его на лестнице, вступила в безрезультатную очередную схватку с завотделением, и мы с мужем начали разрабатывать коварный план.

Именно в Морозовской больнице была хвалёная невропатологическая поликлиника, в которую мы никак не могли, но очень хотели показать детей после отравления. Всё сошлось.

Муж, как крупный разведчик, изучил все складки местности и режима и выяснил, что детей водили гулять тоже практически без присмотра. Сначала я пробралась в отделение и переодела Пашку в зелёный костюм в белый горох. Потом надела на Петьку такой же коричневый костюм в белый горох, а Саша подогнал такси ко входу в больницу. Я начала прогуливаться перед самостийно гуляющими детьми и отошедшими от них покурить и посплетничать медсёстрами. Вид меня, гуляющей с ребёнком, отвлекал и расслаблял. Саша в это время прополз в кусты и начал тихонько подзывать Пашку. Увидев папу, Пашка со всех ног бросился к нему; тихо, как индейцы на охоте, они отползли за корпус, и побежали в машину. Меж тем прогулка кончилась, медсестра забычарила сигарету, согнала циплятник и сказала:

— Мамаша, прощайтесь с ребёнком.

— Это его брат. У меня мальчики-близнецы. А Паша уже прошёл в корпус. Разве вы не помните, на нём точно такой же костюм, только зелёный, — заулыбалась я.

— Ах, да, действительно, — сказала медсестра и отстала. Костюмы были очень запоминающиеся.

Саша повёз счастливых детей домой; а я пошла к начальству, представленному замглавврачом.

— Здравствуйте, — сказала я, покрутив у него перед носом корочкой с гербом Советского Союза и надписью «Союз писателей СССР», прекрасно понимая, что у него не хватит мужества заглянуть внутрь и обнаружить, что там написано про завканцелярией. — Я из «Литературной газеты». У нас есть сведения, что из вверенной вам больницы некоторое время тому назад был похищен ребёнок.

— Этого не может быть, — надменно ответил собеседник.

— Нам бы тоже хотелось так думать. Отделение такое-то, палата такая-то, фамилия такая-то.

— Завотделением мне! — гавкнул он в телефонную трубку. — Ребёнок такой-то у вас лежит? И что вы можете мне о нём сказать? Да, мне уже известно! Только почему я узнаю это не от вас, а от журналиста! — и швырнув трубку, замурлыкал со мной. — Вы ещё не сообщали в милицию? Не надо! У нас с милицией хороший контакт, их дети у нас лежат. Нам его найдут, только давайте сделаем без шума!

— Скажите, пожалуйста, а как так могло получиться, ребёнок поступил по ошибочному диагнозу, его зачем-то кололи, не отдавали родителям, а теперь неизвестно где он?

— Родители. Это точно родители выкрали! Сейчас позвоню в милицию, они выедут по домашнему адресу и такое им устроят!

— Не трудитесь, я мать ребёнка.

Он несколько ошалел, потом собрался.

— Милочка, да я всё для вас сделаю. Хотите детей в закрытый санаторий? Всё что хотите, лекарства дефицитные, и вообще. Только не раздувайте, ради бога.

— Мне нужно направление в вашу невропатологическую поликлинику и уверенность в том, что с остальными детьми в больнице будут менее свински обращаться.

— Клянусь мамой! — застонал замглавврача, лишил медсестру премиальных и тем закончил реформирование.

А ещё была больница, в которую Пашку повезли с подозрением на аппендицит, потом подозрение отмели, но перепутали с мальчиком Пашей с похожей фамилией и начали готовить к операции. Я таскала вкусности, ими кормили мальчика, которого надо было резать, а Пашку готовили к операции и не давали есть и пить. Через день четырёхлетний Пашка сломался и, поразив всех интеллектом и сообразительностью, вспомнил телефон бабушки и уговорил какую-то взрослую женщину позвонить бабушке, чтоб она принесла ему попить. Звонок потряс нас. Прибежав в больницу, я размела всё по кочкам и практически в последний момент спасла ребёнка от операционного стола.

И если меня спросят, за что я больше всего ненавижу социализм, я отвечу: за то, что он разлучает больного ребёнка с матерью.

У меня был приятель, молодой режиссёр-документалист Саша Иванкин. Он был старше меня и до зубов вооружён вгиковским понтом. Вообще, люди литинститутские вгиковских презирали, считая малообразованными, малопрофессиональными, провинциальными, пустыми и самовлюблёнными. На плохой текст в прозе или драматургии было принято, поморщившись, говорить: «Помилуйте, голубчик, это же чистый вгик!» Учёба в Литинституте, правда, тоже не идеализировалась, и про неё говорилось: «Настоящий талант не испортит даже Литинститут!».

Но Сашу Иванкина я выделяла из вгиковцев, он был из прелестной кинематографической семьи, читал иногда книжки и даже снял какое-то милое кино. Однажды Саша позвонил мне в творческом возбуждении и сказал, что его мучает, почему Юрий Олеша в течение тридцати лет не написал ни строчки, и мы с ним должны сделать про это великое кино. Честно говоря, меня, мать годовалых близнецов, мало занимали тридцать лет творческого молчания даже такого дивного писателя, как Олеша, но Иванкин приехал, прыгал вокруг меня, много говорил, махал руками, я согласилась и засела за Олешинские тексты.