Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть - Лоуренс Рис

Реакция Гитлера была предсказуема: он был вне себя от ярости, немедленно вызвал Браухича на разговор в Берхтесгаден, где больше часа кричал на главу немецкой армии. Затем 10 августа он собрал на совещание всех генералов, присутствовавших на собрании за неделю до того. И не для того, чтобы обсудить свое предложение с военными экспертами, а — что характерно — чтобы отчитать их и лишний раз повторить, что он — прав. Когда один из генералов осмелился поставить под сомнение безопасность Западного вала — системы немецких военных укреплений со стороны Франции, — Гитлер закричал, что он ошибается. Во время еще одной своей речи пять дней спустя, после военных сборов в Йютерборге, Гитлер критиковал тех — подразумевая Бека, — кто позволил себе расслабиться, и подчеркнул, что решение о вторжении в Чехословакию было в первую очередь политическим, а не военным.

Это уверенное выступление Гитлера перед генералами стало очередной демонстрацией давно известной составляющей его лидерства — непоколебимой уверенности в своей правоте. И так как совсем недавно Гитлер оказался прав при аналогичных обстоятельствах — когда Бек и другие предупреждали, что вступление в Австрию может закончиться войной, — Гитлер недвусмысленно давал понять, что и этим их опасениям не стоит придавать большого значения. Таким образом, несмотря на все логичные аргументы и тревогу генералов за последствия вторжения в Чехословакию, многие из них готовы были поддержать Гитлера. Эта политика наименьшего сопротивления была кратко изложена генерал-лейтенантом Эрихом фон Манштейном‹21›, который посоветовал Беку предоставить политику Гитлеру, а самому заняться разработкой практических рекомендаций — как разбить чехов на поле боя.

Однако успех этой речи Гитлера объяснялся не только настойчивостью, с которой он требовал, чтобы генералы следовали его указам. Здесь было нечто большее: он предлагал им нечто особенное — шанс проявить себя, доказать свой героизм, добиться военного успеха, который впишет их имена золотыми буквами в историю Германии. Конечно, это решение предполагало огромный риск, однако Гитлер ясно дал понять, что берет ответственность за вторжение в Чехословакию целиком на себя. Это был классический пример того, что доктор Фриц Редл[3]называл „магией снятия вины через акт инициации“‹22› — это ситуация, когда лидер, если он достаточно харизматичен, берет на себя все риски и потенциальную вину за любое развитие событий, которые он инициирует, в результате чего его последователи испытывают колоссальное чувство свободы.

Однако в этом случае влиянию фюрера поддались далеко не все: Бек остался при своем мнении, как и некоторые другие генералы вроде фон Хазе и фон Вицлебена. Адмирал Канарис, начальник службы разведки (абвер), также, казалось, заигрывал с оппозиционерами, однако вполне возможно этот искушенный интриган являлся двойным агентом и был связан с Рейнхардом Гейдрихом и Генрихом Гиммлером. Заместитель Канариса Ганс Остер, как и Ялмар Шахт, был куда более предан идеям оппозиционеров. Этим господам вместе с некоторыми другими удалось в августе 1938 через посредников связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. „С того момента Бек и группа немецких генералов — хотя они никоим образом не представляли всех генералов — связывались с нами, обычно через меня, подпольными путями, — говорил сэр Фрэнк Робертс, тогдашний дипломат по связям с Германией в Министерстве иностранных дел в Лондоне. — Они говорили: „Если Великобритания и Франция выступят против Гитлера, мы сможем что-то сделать“, а мы им отвечали: „Если вы что-то сделаете, то, возможно, мы сможем вам помочь“. Естественно, что с каждым новым успехом Гитлера влияние этой группы генералов становилось все незначительней“‹23›.

В то время как Бек, его сообщники и британцы колебались в нерешительности, Гитлер в начале сентября 1938 года произнес речь, в которой яростно атаковал не только чешское правительство, но и то, как после Первой мировой войны была создана Чехословакия в принципе. „Большинство населения силой, ни о чем не спрашивая, заставили подчиниться положениям Версальского договора. Как и подобает настоящей демократии, это государство немедленно принялось притеснять большую часть населения и издеваться над людьми, лишая их неотъемлемых человеческих прав“‹24›. Что же касается судетских немцев, их положение становилось просто „невыносимым“. Гитлер заявил, что „в экономическом смысле людей методично разоряют, ведя тем самым к медленному, но верному уничтожению. Нищета судетских немцев не поддается описанию“.

Это был очередной пример применения Гитлером его знаменитого приема: кричать „все громче и громче“, а затем наблюдать за реакцией оппонента. Британское и французское правительства и так давили на чехов, вынуждая найти с Гитлером компромисс, однако после его ноябрьской речи стало ясно, что ситуация опасно накалилась.

Благодаря поездке в Лондон члена бековской группы оппозиционеров Эвальда фон Клейст-Шменцина Чемберлен был прекрасно осведомлен, что ключевые фигуры немецкой элиты считают, что Гитлер толкает Германию к войне. Однако, обсуждая политику по отношению к Германии 30 августа 1938 года‹25›, члены кабинета министров Соединенного Королевства высказывались куда более взвешенно и менее категорично. Другие источники — такие как британский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон — оспаривали намерение Гитлера вызвать еще один всеевропейский конфликт. На совещании явственно ощущалось, что такие искушенные политики, как Невилл Чемберлен и министр иностранных дел лорд Галифакс просто не могли поверить, что канцлер Германии и лидер культурной европейской страны может по-настоящему хотеть войны.

Они также полагали, что если Великобритания пригрозит войной в случае оккупации немцами Судетских земель, то, принимая во внимание неуравновешенность Гитлера, это может лишь спровоцировать его на дальнейшие действия. Для Чемберлена и Эдварда Вуда, 1-го графа Галифакса, которые оба слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны, перспектива очередного европейского конфликта казалась слишком пугающей — особенно учитывая новую опасность в виде воздушных бомбардировок люфтваффе.

В попытке предотвратить катастрофу Чемберлен решился на отчаянный шаг — он вылетел на встречу с Гитлером в Германию, положив, таким образом, начало „новой практике проведения совещаний на высшем уровне“‹26›. Отбыв из Лондона около половины девятого утра 14 сентября, Чемберлен прибыл в Мюнхен немногим позднее половины первого. К пяти вечера он уже поднимался по ступеням Бергхофа, резиденции Гитлера в долине Берхтесгаден. В ходе состоявшейся беседы Чемберлен объявил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы судетские немцы вышли из состава Чехословакии и присоединились к Третьему рейху, но хотел получить заверения Гитлера, что у того не возникнет никаких дополнительных требований, или, к примеру, желания заполучить всю Чехословакию. Гитлер заверил Чемберлена, что таких планов нет, и на следующий день Чемберлен вернулся в Великобританию. Проведя с Гитлером менее четырех часов, он, тем не менее, составил о нем четкое мнение. По мнению Чемберлена, Гитлер не только не обладал никакой харизмой, но был „совершенно непримечательной личностью. Ему ничего не стоило затеряться в толпе, а случись вам все же выхватить его взглядом, вы бы несомненно приняли его за простого маляра, каким он когда-то и был“‹27›. Более того, впоследствии докладывая британскому кабинету министров, Чемберлен заявил, что Гитлер был „наизауряднейшей дворнягой, какую мне приходилось встречать“‹28›.