Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130-1194 - Джон Джулиус Норвич

В последние десять лет в стране царил мир, но многие бароны, особенно в Апулии, до сих пор не примирились с существованием королевства; а память о жестоких мерах Рожера начала выветриваться. Другие, те, кто решил связать свою судьбу с королем, приезжали в столицу в надежде обрести власть или благоволение короля, но были разочарованы. Рожер до конца жизни питал недоверие к своим соплеменникам. Полуграмотные нормандские бароны, надменные, эгоистичные, не знавшие ни одного языка, кроме собственного, совершенно не годились для того, чтобы занимать ответственные посты в развитом централизованном государстве; а послужной список в качестве вассалов вовсе не вызывал желания предоставлять им большие фьефы на острове. Они потому вынуждены были наблюдать, как греки, итальянцы и сарацины – люди зачастую низкого происхождения и принадлежавшие к народам, которые, как они считали, стоят много ниже, чем их собственный, – добивались известности и уважения; и по мере того, как бароны за этим наблюдали, их недовольство росло. Рожер после многих лет борьбы заслужил их недоброжелательное уважение, но теперь, когда можно было не опасаться его тяжелой руки, следовало ожидать неприятностей, и оба – Вильгельм и Майо – об этом знали.

Знать, однако, не означало мириться с неизбежностью. Майо учился у Рожера и ясно сознавал опасность передачи, пусть в минимальной степени, правления Сицилией в руки феодальной аристократии. Он беспощадно оттеснял баронов, окружив себя людьми своего круга, преуспевающими представителями среднего сословия, итальянцами и арабами. Будучи сам итальянцем из города Бари, населенного преимущественно греками, он мог иметь некое предубеждение против них с детства, но на Сицилии, как мы говорили, их влияние теперь слабело – сам факт, что Майо занял пост, который до сей поры традиционно занимали греки, на это указывал, что не увеличивало популярности Майо среди греков в Палермо. Кроме того, отношения с Византией неуклонно ухудшались; и потому едва ли удивительно, что в таких обстоятельствах канцлер отдавал предпочтение представителям других народов.

Тем временем приток способных людей из Западной Европы не прекращался, и одновременно росло влияние латинской церкви. Палермо обладал даже большей притягательностью для высокопоставленных клириков, чем для нормандских баронов; ко времени вступления Вильгельма на трон большинство сицилийских епископов и многие священники с материка практически постоянно жили при дворе. Это явление обрело позже столь скандальные масштабы, что потребовалось вмешательство папы; но в то время ситуация никого не волновала, и Майо, который рассматривал церковь как одного из главных союзников в борьбе против баронства, всячески поощрял переселение церковников в Палермо. В результате в столицу приезжало множество талантливых и образованных клириков, в их числе два англичанина, которым предстояло сыграть важную роль в сицилийских делах, – Ричард Палмер, избранный епископ Сиракуз, и Уолтер из Милля, архидьякон Чефалу, впоследствии ставший архиепископом Палермо. Но это привело к появлению на политической арене Сицилии влиятельной церковной партии, что с неизбежностью наносило ущерб стране. В самой ее природе была заложена нетерпимость к православию и к исламу и резко отрицательное отношение к тем принципам внутренней свободы, на которых строилось королевство. Уже преследованием Филиппа Махдийского она нанесла первый чувствительный удар по этим основам; в последующие годы ситуация повторялась, пока сама нормандская Сицилия, чей политический и философский фундамент оказался подорван, не легла в руинах.

Когда Вильгельм Злой был вторично коронован архиепископом Гуго Палермским в Пасхальное воскресенье 4 апреля 1154 г., в словах вассалов, собравшихся, чтобы официально провозгласить его своим повелителем, чуткое ухо, наверное, улавливало фальшь. Но в тот момент вассалов, как бы они ни были недовольны, можно было хотя бы частично держать в руках. Непосредственная угроза королевству исходила не от них, но от трех старых врагов: Западной империи, Византии и папства. Вильгельму не повезло в том, что его царствование совпало с правлением двух выдающихся императоров и понтификатом двух величайших пап XII в. Но, на его счастье, враги – которые вместе были бы непобедимы – не доверяли друг другу более, чем боялись и ненавидели его.

Безусловно, у них имелись на это причины. Молодой Фридрих Барбаросса, которому к тому времени исполнилось тридцать два года, казался своим современникам-германцам воплощенным идеалом тевтонского рыцаря. Он был высок и широкоплеч, не слишком красив, но привлекателен, и его глаза так сверкали из-под большой копны его рыжевато-русых волос, что, по свидетельству хрониста, который его хорошо знал[75], казалось, что он всегда смеется. Но за этой легкомысленной внешностью таились целеустремленность и железная воля. «Я желаю, – писал он со всей определенностью папе, – восстановить Римскую империю в ее древнем величии и блеске». Эта идея не допускала никаких компромиссов, в частности, она исключала любую возможность союза с Константинополем. С 1148 г. Мануил Комнин не делал секрета из того, что считает южную Италию византийской территорией. Конрад, зная, что ему необходима поддержка Мануила, соглашался на раздел и на смертном одре умолял племянника придерживаться той же политики; но молодой Барбаросса и думать об этом не желал. Всего через год после вступления на трон он подписал договор с папой в Констанце, по условиям которого византийцам не предоставлялось никаких концессий на итальянской территории; а если император попытается захватить какие-то земли, он будет изгнан. Краткий медовый месяц двух империй закончился.

Для Мануила, таким образом, смерть Конрада означала не только потерю друга и союзника. Последовавшая как раз накануне большой военной кампании, в результате которой Византия должна была вернуть себе давно потерянные итальянские провинции, она означала серьезный политический поворот – насколько он серьезен, вскоре показало поведение Фридриха. Но хотя Мануил вскоре понял, что ему не следует более ожидать помощи от Западной империи, он не знал в точности условий договора в Констанце и все еще верил в возможность раздела Италии. Одно только было ясно – за все, что он хочет себе вернуть, придется бороться. Если, что казалось возможным, германцы выступят против Вильгельма Сицилийского, сильная византийская армия должна быть наготове, чтобы защитить законные права Восточной империи. Если германцы не выступят, восточный император будет действовать по собственной инициативе. Поэтому, когда в начале лета 1154 г. к Мануилу прибыли послы с Сицилии, предложившие в обмен на мирный договор возвращение всех греческих пленных и всей добычи фиванской экспедиции Георгия Антиохийского, он наотрез отказался. Подобное предложение означало, что новый король боится имперского вторжения; если он боится, он слаб; если он слаб, он будет побежден.

Взаимные подозрения, которые разъединяли две империи, наряду с общей для них ненавистью к Сицилийскому королевству, полностью разделяло и папство. Преемник Евгения Анастасий IV был стар и бездеятелен и занимался главным образом самопрославлением; но он протянул недолго, и, когда в последние дни 1154 г. его тело упокоилось в гигантском порфировом саркофаге, который ранее содержал останки императрицы Елены – перемещенные по приказу папы в скромную урну в Ара-Коэли за несколько месяцев до того, – ему наследовал человек совсем иного склада: Адриан IV, единственный англичанин, когда-либо занимавший престол святого Петра.