Длиннохвостые разбойники - Георгий Скребицкий

С этого и пошло. Сначала слушал он в основном русских композиторов, всё больше те произведения, в которых тема природы звучит. Потом уж от этой темы природы отошёл и взялся за более сложную музыку. Не прошло и месяца, как он заявил, что самые любимые его произведения – это Десятая симфония Шостаковича и Седьмая Прокофьева. Я тоже тогда увлекался Прокофьевым, и особенно нравилась мне виолончельная симфония-концерт. Там в конце есть одно такое место, где как будто с жизнью прощаешься, и какая-то бездна разверзается перед тобой… И летишь в эту бездну. А что там на дне?

Мне очень хотелось, чтобы отцу тоже эта вещь понравилась. А он всё как-то упирался, оттого, по-моему, что толком ни разу её не послушал. Наконец устроили мы это прослушивание: пришёл отец, сел в кресло, и Джальма зачем-то тоже пришла и тоже села на стул. Мне показалось, что Джальма-то вроде тут лишняя, но спорить уж не стал. И вот слушаем мы концерт, и подходит то самое место, где «бездна разверзается», и я сижу, обмираю весь, и только случайно попалась мне на глаза эта Джальма, и вижу я, что что-то не то с ней происходит: головой она как-то странно вертит, шею вытягивает… Посмотрел я на отца, а он, как маленький мальчик, тут же замер, как будто очень прилежно музыку слушает. Но я-то успел заметить, что он только что перед этим Джальме страшные глаза делал и одной рукой дирижировал, а она вроде как бы напевала потихоньку. И это всё в те самые минуты, когда казалось, что с жизнью прощаешься.

Ужасно я тогда обозлился и сказал, что в следующий раз запру отца наедине с Прокофьевым, а Джальму выгоню вон.

Давно это было, а я, как сейчас, помню, как отец говорил: «Ну как же можно Джальму вон выгнать, она же тоже хочет музыку слушать. Смотри, какой у неё вид музыкальный!»

Чем старше становился отец, тем меньше в охоте его интересовало застрелить зверя или птицу. Сохранив прежнюю любовь к охоте, он часто отказывался выстрелить в вальдшнепа на тяге или глухаря на току. Не то чтобы он становился сентиментальным, этого не было. Не мудрствуя по этому поводу, могу честно сказать, что не знал человека, который бы так любил животных: и больших, и маленьких, и полезных, и бесполезных. Он относился к ним с уважением. И в то же время он любил охоту, любил удачный выстрел, сам был отличный стрелок… Но с годами азарт охоты начал в нём угасать. С не меньшим удовольствием он стал ходить за грибами или ездить на охоту за компанию, иногда даже без ружья.

И в походы за грибами, и в подготовке к охоте он проявлял столько интереса, столько увлечения, что было невозможно всем этим не загореться. С Ваней, например, он всегда состязался, заключал пари: кто будет чемпионом в охоте, кто сколько поймает рыбы… Всё это придавало и охоте, и рыбалке особую прелесть.

Ничего не поймав и не застрелив, он никогда не падал духом, никогда не считал это время проведённым зря, и сам же первый над собой подшучивал. Его увлекало всё, что было связано с природой. И даже мимо подлёдной рыбной ловли – этой далеко не всем понятной страсти – он не прошёл.

Бывало, зимой, ночью, когда на дворе такой холод, что хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, у нас в квартире сматывались мормышки, вытаскивались валенки и огромных размеров галоши, кипятился чай для термосов, звонил телефон, и отец уверял кого-то, что хотя в прошлое воскресенье на Большой Волге и был хороший клёв, но ехать надо на Сенеж, что, мол, если где и будет «браться», так это только на Сенеже. «А впрочем, – заканчивал он, – я куда угодно поеду, так что решайте сами, только давайте не канителиться, а то уже скоро светать начнёт!»

А уж «бралось-то» что! «Бралось-то» что! Мелочь. Вот такие рыбки с палец величиной – и всего несколько штук. Правда, «в прошлое воскресенье, на этом самом месте, Алёша сам видел, один рыбак таскал огромных окуней». Но я что-то не помню, чтобы наши рыбаки когда-нибудь попадали в это «прошлое воскресенье».

Зато приезжал отец с зимней рыбалки еле живой от усталости, но очень довольный. Я как-то у него спросил: «Что же в этом хорошего? Ну, я понимаю летом: закат, тишина, запахи, это понятно. Но зимой, когда холод, ветер, зимой-то что хорошего?» – «Как ты не понимаешь! – сказал он мне. – Зимой – это же совсем другое дело. Рыба же подходит совсем близко к поверхности воды. Ты же видишь, как она хватает мормышку… А как спишь потом хорошо…» Вот и всё объяснение.

Рыбы тоже жили у нас в доме. Не в аквариуме, не живородящие, не с красными хвостами – этого никогда не было, – а просто в ведре; жили ерши, караси. Плавали важно, занятые своими интересами, иногда поднимались на поверхность и открывали рты, требуя еду. Если отец куда-нибудь уезжал, он оставлял подробные инструкции, когда и чем этих рыб кормить. Куда они потом девались, я даже толком не знаю: наверное, их выпускали назад, в прорубь.

Отец был прекрасный рассказчик. Вот любимая история отца про двух его друзей: Георгия Петровича Меньшикова и Егор Палыча. Оба они были в течение многих лет частыми спутниками отца в его охотничьих скитаниях.

Георгий Петрович на вид был очень похож на писателя Пришвина: такая же благородная внешность, большой лоб, бородка клинышком – настоящий московский профессор. Он и на самом деле был известный профессор биохимии. Егор Палыч же был простой человек, из крестьян, не шибко образованный, но с исключительными душевными качествами. Несмотря на трудную жизнь, на то, что большинство его детей погибло на войне, он обладал большим запасом жизнерадостности и оптимизма. Георгий Петрович был лет на десять старше отца, а Егор Палыч лет на десять старше Георгия Петровича. И тем не менее, когда им случалось куда-нибудь втроём идти, он в два счёта загонял и того и другого.

Считался он в их компании за главного. Только и слышалось: «Палыч приказал, Палыч велел». А на самом деле Палыч был мягкий, деликатнейший человек, которому ни велеть, ни приказывать было совсем несвойственно. Но такая уж у них была игра: «Сам Палыч сказал!»

Поехали они однажды куда-то втроём на пароходе. И выйти им нужно было на пристани, на которой одни пароходы останавливались, а другие нет. По дороге выяснилось, что тот пароход, на котором они едут, как раз и не останавливается. Решили идти просить капитана. Первым отправился Георгий Петрович. Пошёл, представился: дескать, профессор такой-то, лауреат, еду отдыхать с друзьями, нельзя ли, в порядке исключения, приостановить пароход. Видимо, разговор у них получился очень корректный, очень вежливый, но только совершенно безрезультатный: капитан сказал, что график менять не имеет права и, к сожалению, ничего для него сделать не сможет.

Вторым пошёл отец. Разговор свой с капитаном он описывал так. Тоже пришёл представился: писатель такой-то, с такой-то просьбой. Капитан ему говорит: «Знаю, знаю. Вот уж и профессор Меньшиков приходил… Рад бы я вам помочь, да сделать ничего не могу. Не положено это». Тогда отец ему говорит: «Да дело тут не во мне и не в профессоре Меньшикове, а может быть, вы не знаете, ведь с нами сам Палыч едет. Мы ведь только так, вроде как его сопровождающие». Тут капитан сразу в лице переменился. Заволновался, соображать что-то стал. Хотел в первый момент, видимо, спросить: да кто же это такой-то? Да потом, наверное, решил, что уж раз «сам», так неудобно не знать-то.