Вакансия - Сергей Малицкий

– А иногда за гранью, – продолжил Дорожкин.

– За очень большие деньги, – отчеканил Адольфыч. – За деньги, которые помогают выживать тем, кого почти не осталось.

– Да, – погладил Дорожкин панель приборов. – Уже то, что администрация обходится такой машиной, внушает уважение. Вы просто бессребреники в мэрии.

– Хорошая машина, – кивнул Адольфыч, – привык я к ней. Знаешь, «девятьсот шестидесятая» мне дороже любых новомодных. Универсал, двести четыре лошадки. Да не нынешние лошадки, а те самые, из девяностого года. С запчастями бывают проблемы, но все решаемо. Но в гараже есть и кое-что пороскошнее. Для особых случаев. Так что не наделяй нас нимбами. Хватит с нашего городка и одной Лизки Улановой. От нимбов, говорят, слабоумие случается. – Адольфыч рассмеялся и погрозил Дорожкину пальцем. – Может, это побочный эффект мозгового полураспада? Дорогая машина у нас есть, но не для собственного форса. Это зачастую некоторым из наших партнеров важнее оказывается мишура, чем суть. На первой стадии знакомства. Но – клиент платит, значит, он прав. Что скажешь, Евгений Константинович? Я обещал, что будет интересно.

– Интересно, – согласился Дорожкин. – Но отдышаться все-таки хотелось бы. Могу я попросить денька три за свой счет?

– Нет вопросов, – развел руками Адольфыч. – Считай, что у тебя еще не закрыт бюллетень. Ты же не виноват, что быстро выздоровел? Ну что, через три дня будем ждать. Работы много. Вот телефон. – Адольфыч протянул Дорожкину визитку. – Позвонишь, пришлю Павлика за тобой. Или сюда, или на вокзал. А знаешь, пожалуй, я подброшу тебя до Волоколамска, тем более что дела там есть… Тут ехать-то – полчаса. Если не гнать. Ну что? Привезешь мне из деревни квашеной капусты? Я страсть как деревенскую капусту люблю…

Она сидела в коридоре с утра, маленькая, издерганная, ни красивая ни страшная, – как маятник. Качнешь в одну сторону, подаришь толику счастья – расцветет, умоется, спрячет морщинки, подправит реснички, и где там ее сорок – сорок пять, опять чуть за тридцать, опять цветет и наливается соком. Качнешь в другую – и вот она, беда, не в старости, не в немощи, а в себе самой, а где беда, там и старость, и немощь. Сейчас ее маятник был в руках Дорожкина. Или тень от маятника.

Дорожкин посмотрел в окно. Ноябрь только-только сковал землю заморозком, погнал по тротуарам Кузьминска первую поземку, еще и снегопада не было, земля голая, а то ли изморозь, то ли отголоски чужих снегопадов уже неслись между голых лип, путались в серой траве, укладывались белыми строчками вдоль бордюров. Нина Сергеевна Козлова пришла просить за дочь. И вот теперь она сидела в коридоре, а Дорожкин у себя в кабинете. Перебирал фотографии девчонки-девушки, листал ее тетрадки, какие-то детские рисунки. Окончила кузьминскую школу, училась в волоколамском техникуме на бухгалтера, работала на заводе «Термометр» в Клину. Вышла замуж, но с мужем что-то не срослось, развелась, в двадцать два года вернулась к матери. Ребенка не родила. «Ребенка не родила», – со слезами бормотала ее мать, а Дорожкин слушал и все никак не мог понять, радуется ли мать, что ее дочь не родила ребенка, и, значит, не удружила ей заботой, или горюет, что даже кровинки от пропавшей дочери не осталось?

«Алена Козлова», – написал Дорожкин на конверте и ссыпал туда все фотографии и бумаги. Мать – вот она, в коридоре. Отец девчонки никому не известен, разве только самой матери, фамилия у девчонки от матери, а у нее от собственного отца – деда пропавшей. И отчество у девчонки дедово, которого и в живых уж давно нет. Приехала девчонка к матери оплакать свое неудачное замужество, устроилась в прачечную приемщицей, собиралась перейти в администрацию, да только в конце апреля рано утром вышла из дома, но до работы не дошла. Там, по крайней мере, ее не видели. И с тех пор никто ее не видел, никто о ней не слышал. Приходил к Нине Сергеевне другой, показывал белую папку, лист, на котором было написано имя – Алена Козлова. Дал знать, что будет искать. Но не нашел.

– Кто другой? – спрашивал Дорожкин.

– Другой, – набухали слезами глаза Нины Сергеевны. – Не вы.

– Лысый? – хмурился Дорожкин.

– Не лысый. И не этот, – в ужасе шептала она, провожая взглядом проходившего по коридору Марка Содомского. – Другой какой-то. Я его больше и не видела никогда.

Разговор был с утра, а теперь она – в коридоре, Дорожкин – у себя в кабинете, конверт на столе.

– Кто она? – спросил Дорожкин Ромашкина, скрипнув дверью его кабинета.

– В смысле? – зевнул, растянувшись на диване, коллега.

– Вот эта, Козлова Нина Сергеевна, которая в коридоре, кто она? – настаивал Дорожкин. – Ты же мимо проходил.

– Кто-кто? – пробурчал Ромашкин. – Баба. Я чего тебе, рентген? Может, ведьма, может, травница, может, еще кто. А может, и вообще никто, из местных. Но даже если и ведьма, она и сама о том может не знать. Это краснодеревщик на глаз электорат сверлит, да все одно никому ничего не говорит.

– А если мать ведьма, то кто будет дочь? – продолжал приставать к Ромашкину Дорожкин.

– А кто ее знает? – вытаращил глаза тот. – От отца зависит. От обстоятельств. От генов, наверное. Еще от чего. У них, думаешь, это в голове? Им бы лишь бы замуж выйти, да чтобы муж был без вывертов. А знаешь, какая самая страшная баба? Та, которая по всему никакая не ведьма, но дома ведьма и есть!

– Кто-нибудь занимался? – нахмурился Дорожкин.

– Тебе зачем? – вовсе вскинул брови Ромашкин. – Ты, что ли, хочешь взяться?

– А ты считаешь, что могу не браться? – вздохнул Дорожкин.

– У тебя в папке ее имя появлялось? – не мог понять Ромашкин.

– Ее – не появлялось, – соглашался Дорожкин.

– Значит, – резюмировал Ромашкин, – не твоя забота. Не дергайся. Отправляй ее к Кашину. Пусть заводит розыскное дело и прячет в шкаф. Бумага в хороших условиях столетиями храниться может. Слушай, ты и так, как белка в колесе. Тебе мало, что ли?

За последний месяц дел на Дорожкина навалилось невпроворот, тот же Ромашкин присвистывал, когда Дорожкин получал в день по три-четыре рукописных вызова на происшествия и преступления. Другой вопрос, что особо серьезного почти ничего не случалось, самым трудным было разобрать спор двух товарок на улице Остапа Бульбы. У какой-то из двух бывших подруг перестала доиться коза, та обвинила в колдовстве соседку, соседка тоже что-то припомнила, женщины сначала вцепились друг дружке в волосы, а потом разбежались на десять шагов и начали шарашить друг друга наговорами. Чуть полдеревни не спалили. К счастью, Дорожкин успел прикатить на своем «Прогрессе», подхватил у какой-то молодки из числа сотни зевак два ведра с колодезной водой и вылил сначала на одну, потом на другую. Ну еще минут пять постоял, пока тетки колдовской пыл не потратили, пытаясь обратить всю свою ненависть на появившегося разнимателя. На том и помирились, тетки побежали греться да заливаться самогоном в баньку, а Дорожкину что? Позвонил из автомата на деревенском перекрестке на почту да попросил Мещерского сбегать в «Торговые ряды», прикупить ему новые штаны, поскольку старые с одной стороны гниль наведенная попортила, с другой гарь разъела. Так и сидел в телефонной будке, пока Мещерский не привез покупку на кашинском уазике. Кашин потом неделю над Дорожкиным потешался, а Маргарита только и заметила: