Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела - Олег Рой

Но на вопрос о пистолете он отреагировал… странно. То есть мальчик вообще странный, и это еще мягко выражаясь, но вопрос его изрядно напугал. И даже не так. Не напугал — выбил из колеи. Ошарашил. Ошеломил. Словно он этого вопроса не ожидал совершенно. Хотя казалось бы — что тут такого неожиданного? Дело-то об убийстве, совершенном посредством огнестрельного оружия.

Ладно, допустим, что пистолет у мальчика откуда-то был, иначе чего б ему вздрагивать и трепетать.

Но остается непонятным: как он ухитрился одновременно фотографировать и стрелять. Снимки-то с секундным интервалом идут, максимум с двухсекундным. Как автомат снимал, честное слово. Надо бы уточнить, есть у изъятого фотоаппарата функция автоматической съемки. А что? Настроил, повесил на грудь, аппарат щелкает, а ты выбираешь момент для выстрела.

Вот только такой вот типчик целился бы открыто, не прячась — ради космического благополучия, не абы что! — и притом никто этого не заметил? Сомнительно. С другой стороны, если даже сам фотограф и не стрелял, стоял он в очень хорошем месте.

— Вы рядом с собой никого не заметили? — перебила Арина его возвышенный монолог.

— Что? — не сразу очнулся носитель высшего знания. — Рядом? Там много народу было. Но они… я не смотрел. Они же никто. Понимаете?

Арина только вздохнула.

* * *

Влад отодвинул от себя чашку с недопитым кофе — механически, словно рука была не частью его, а жила своей собственной жизнью. За тусклым окном двигался неостановимый человеческий поток. Собственно, прохожих было не так уж много, но Влад воспринимал их как сплошную массу. Нет, не массу — как один многоголовый организм. Точнее, вовсе безголовый — вроде гигантской амебы с миллионами ложноножек. Каждая полагает себя отдельной самостоятельной особью, а на деле все ее движения целиком определяются внешними условиями. Холодно — сожмись, больно — уклонись, тепло и мягко — расправься и ощущай удовлетворение. И только те, кто оказался способен понять, кто осознал — только они, сущие единицы, могут действительно быть самими собой.

Понять… Увидеть… Почувствовать…

Он задумчиво смотрел вслед девушке, которая так внимательно его расспрашивала — удивительно даже, как внимательно. Обычно, когда он начинал кому-то что-то объяснять, люди морщились, некоторые даже смеялись. А эта не смеялась. И слушала так, словно… Как будто действительно старалась понять. Как будто это какая-то работа — да, что-то такое она говорила, кажется, как раз насчет своей работы.

И еще почему-то спросила про пистолет. При чем тут пистолет? Он ведь с ней совсем о другом говорил. О главном! Ему нужно — объяснить! И он ведь почти объяснил!

При том, что — какое ему дело до этой девушки с ее дикими вопросами? Никакого, разумеется. Но он зачем-то все равно думал: она хоть что-нибудь поняла? Хотя это не имело никакого значения, эти мысли были просто дурацкой привычкой. Привычкой вести себя, как обычный человек. Привычкой вести себя, как — человек. Смешно. Впрочем, смех — это тоже было что-то человеческое. Среди тех, к кому ему посчастливилось примкнуть — там, среди игры ослепительных световых потоков ничего похожего на смех, разумеется, не бывало. Разве молнии могут смеяться? Молнии… Такие же, как летят с Ее картин.

Он чуть прищурился, вспоминая. Нет, это слово тоже было слишком человеческим и приблизительным. Воспоминание всегда — лишь копия, менее или более бледная. Он же не «вспоминал», он проживал заново… Белая фигура среди белых, расцвеченных яркими «окнами» плоскостей… зеркальные блики, повторения, умножающие, усиливающие… внезапная тьма… И наконец — вспышка и острое, обжигающее прикосновение…

Царапина на щеке слегка саднила. Влад огляделся — зачем, зачем это? зачем оглядываться? он может делать все, что вздумается, не обращая никакого внимания на окружающих, они никто. Никто и ничто. Их не следует не только опасаться, на них вообще не нужно обращать внимания. Оглядываться — это все та же человеческая привычка, все та же таящаяся внутри тревога. Ничего. В последнее время тревога беспокоила его все меньше. Так опасаешься наступать на подвернутую когда-то ногу — вдруг опять стрельнет болью — даже долго спустя, когда нога совсем, совсем в порядке. Ничего, пройдет. И от вечной, царапающей тревоги — не косится ли кто на него, не крутит ли пальцем у виска, не кривятся ли чьи-то губы насмешкой — скоро ничего не останется. Это просто дурацкий рефлекс — как у собак Павлова. А он не собака! И нечего оглядываться! Он вытащил из кармана зеркальце, взглянул: след отметившей его искры уже изрядно побледнел. Жаль, что так быстро подживает — он коснулся тонкой коричневой полоски — видеть Знак было приятно, но еще несколько дней, и он исчезнет, затянется. Впрочем, и это уже неважно. Главное, что он — есть.

Зеркальце скользнуло обратно в карман. И словно продолжая это движение, по губам скользнула мимолетная улыбка. Влад остро чувствовал, как одно движение рифмуется с другим, дублирует его. Как следуют друг за другом мотивы фуги — скользя, рифмуясь, переплетаясь. Как огненный глаз светофора повторяется в стоп-сигналах скапливающихся перед ним машин. Как на рублевской «Троице» абрис склоненной ангельской головы эхом возникает в изгибе дерева и склоне горы на заднем плане. Повторения — отражения! — были везде. Он всегда любил фотографию именно за эту отраженность, за ее удивительную, магическую двойственность. Любил снимать витринные стекла — когда туманные, скользящие тени накладывались друг на друга, проходили насквозь, издавая едва слышный шелест. Этот стеклянный шелест был, должно быть, отражением солнечного ветра. Или — звездного ветра? Если существует солнечный ветер, значит, тем более должен существовать и звездный?

Но раньше он не видел этой восхитительной множественности так отчетливо. Нет, не так. Раньше он был неспособен увидеть. Но теперь… Теперь все иначе. Теперь… А потом? Что там — дальше? Что он еще сумеет увидеть? При одной мысли об этом захватывало дух. Пока еще захватывало. Пока это были лишь мгновения — томительно-острые, почти болезненные и непередаваемо сладостные. Там, потом, среди пляски ослепительных световых потоков отдельные сверкающие мгновения сольются в одно бесконечное бытие. Он знал это абсолютно точно. Если бы не это знание, блеклая серость окружающего не дала бы ему дышать, задушила бы своей тяжкой глухотой, где не было никакого эха, никакой множественности, никакого единства…

Да, ему выпала несравненная, ослепительная честь — стать проводником воли Великих Сил. Пусть пока он еще на пути к Высшему Свету — до сих пор он все делал правильно. И отметивший его Знак — драгоценная награда и еще более драгоценное обещание.

Правда, сейчас внутри — предательски и неостановимо — нарастали сомнения. Должен ли он продолжать? Или от него требуется совершить что-то иное? Что-то большее? Справится ли он? И, главное, как понять — что именно ему предначертано?

Может быть, эта странная девушка, что так внимательно его расспрашивала, слушала — и даже как будто понимала! — может быть, она… тоже знак? Указатель? Или наоборот… враг? Препятствие? Одно из орудий Тьмы? Сумеет ли он стать достойной преградой?